Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

совсем не соответствовала переработанному Лениным марксистскому сценарию социалистической революции. После нескольких лет напряжённого ожидания ни развитый Запад, ни колониальный Восток не последовали примеру России. Тем не менее такой афронт не убедил большевиков в правоте Каутского и меньшевиков, осуждавших Октябрь как немарксистскую авантюру. Они легко нашли убедительный марксистский контраргумент: дескать, послевоенная «стабилизация капитализма» — по самой природе последнего — временное явление, а пока помогать большевикам держать оборону русской крепости обязан мировой пролетариат.

Внутри этой крепости изоляция революции создала более тревожные и злободневные проблемы. Экономическая разруха, начавшаяся во время войны и усугублённая социальной революцией 1917 г., сделала Россию ещё более отсталой, чем при «старом режиме». К 1918 г. дворянство и городской средний класс как сплочённые группы были ликвидированы, и Россия превратилась в элементарную агломерацию рабочих и крестьян — новый тип двухклассового общества, с плачевной лёгкостью поддающегося принуждению в силу своей аморфности. Однако такая «немарксистская» ситуация не заставила большевиков усомниться в правильности Октября. Чрезвычайное положение привело их марксизм на совершенно особый путь демиурга «революции сверху».

К лету 1918 г., в разгар гражданской войны, большевиков волновала уже не мировая революция, а собственное выживание. На этот вызов они ответили колоссальным взрывом энергии, которая на протяжении последующих восемнадцати месяцев и создала основные элементы советской системы. Ненадёжные советы были очищены от меньшевиков и эсеров и превращены в чисто административные инструменты «диктатуры пролетариата», перерастающей в структурированную партию-государство. Возникли зачатки централизованной, национализированной командной экономики. Вся система поддерживалась политической полицией, поставленной над законом.

Осуществляя принудительное государственное строительство, большевики добивались не просто власти ради власти, как часто утверждают. Они консолидировали власть ради социалистического «светлого будущего»; марксизм предоставлял им незаменимое для такого предприятия оружие идейно просвещённой политической воли. Все усилия большевиков по преодолению анархии и борьбе с белыми изображались не только чрезвычайными мерами, но разрушительно-созидательной классовой войной, и экономическая мобилизация для военных нужд, таким образом, превратилась в начало рационального экономического планирования.

Военные меры коммунистического характера выросли в «военный коммунизм», как стали называть этот период после 1921 г., когда от таких мер отказались. Разумеется, смелость военного коммунизма явно противоречила посылке, что для успеха революции большевиков необходима также революция на Западе. Но на практике угар классовой войны затмил это противоречие. Большевики убедили себя, что в горниле внутренней классовой борьбы выковывают коммунистические институты и что их импровизации — черновой набросок мироустройства, которое возникнет в результате международной классовой борьбы.

Часто говорят, будто к подобной преждевременной политике большевиков вынудило чрезвычайное военное положение. Однако такой оправдательной рационализации не соответствует хронология введения основных мер военного коммунизма. ЧК (первая версия КГБ) была учреждена вообще до гражданской войны, постановления о «классовой войне в деревне» с целью изъятия хлеба у крестьян и о национализации промышленности вышли, когда гражданская война только начинала разворачиваться далеко на периферии, а кульминации в виде «милитаризации труда» и отмены денег военный коммунизм достиг уже после победы большевиков.

Ещё важнее, что военный коммунизм, по сути, представляет собой реальную марксовскую программу социализма как «некапитализма» — уничтожение частной собственности, прибыли, рынка и денег. Чрезвычайное военное положение привело большевиков к тому, на что они и так были идеологически запрограммированы, и преждевременными их действия можно назвать только с точки зрения организационной способности партии навязать свои планы стране.

Поспешно принимаясь за установление военного коммунизма, большевики видели в этом кульминационное развитие своего принципа авангардной роли партии. В оппозиции партии надлежало заменить собой пролетариат и захватить власть вместо него, поэтому она резво оседлала волну анархии, чтобы достичь цели. Когда партия оказалась у власти, ей пришлось заменить собой и логику истории, так как история сама не справилась с задачей произвести социализм из свергнутого капитализма; поэтому теперь партия подавляла революционную анархию путём диктаторской организации экономики и общества. Она сменила роли с чистой совестью, поскольку по определению олицетворяла два в одном — и пролетариат, и логику истории.

Та же диалектическая гибкость позволила большевикам в 1921 г. совершить ещё один поворот на 180 градусов. Они столкнулись тогда с новым кризисом, угрожавшим их существованию, — гражданская война, эпидемии и военный коммунизм вместе привели к практически полному коллапсу в промышленности и голоду в деревне. Поэтому большевики были вынуждены взять на вооружение «новую экономическую политику» (нэп), то есть полурыночную экономику, как единственное средство стимулировать крестьян производить излишки продукции, необходимые стране, чтобы ожить. Нужно подчеркнуть, что нэп был вынужденным отступлением от предпочтительной для партии политики. Многие большевики (и, разумеется, их враги) в то время фактически рассматривали нэп как поражение революции.

Однако вскоре некоторые партийные лидеры сделали из нужды добродетель. Н.И. Бухарин, развивая отдельные мысли умирающего Ленина, утверждал, что Россия может «дорасти до социализма через рынок». Он имел в виду, что крестьян, особенно их зажиточную часть, «кулаков», можно мирным способом склонить к сотрудничеству на благо реиндустриализации России, предложив им необходимые товары по реальным ценам. Эта ретроспективная рационализация вынужденного обращения большевиков к нэпу вызвала второй великий спор по поводу значения Октября. Его предметом стал вопрос: не являлся ли нэп, а не военный коммунизм, подлинной марксистско-ленинской программой? Иными словами: могла ли «бухаринская альтернатива» помочь избежать массового насилия сталинской «революции сверху»[307]?

Но и этот спор ведёт в тупик, так как никогда не бывает ясно, имеют ли спорящие в виду практический вопрос экономического развития или идеологический вопрос определения наилучшего пути к социализму. Относительно первого на основании успеха рынка в других развивающихся странах можно с уверенностью утверждать, что бухаринская программа финансирования индустриализации за счёт углубления нэпа дала бы весьма удовлетворительные экономические результаты. Но не эта обыденная цель ставилась во главу угла в программе Бухарина. Он считал, что рынок должен быть не постоянной чертой социализма, а лишь временным подручным средством на пути к идеологической цели — Марксову царству «некапитализма» без рынка и собственности.

Не менее важно, что взгляд на бухаринскую программу «глазами экономиста» игнорирует её политические последствия. Предоставление крестьянам экономической автономии подтачивало бы монополию партии на власть и повлекло бы за собой (снова говоря словами Бухарина) «продвижение к социализму со скоростью улитки». Но в монополии на власть ради ускоренного перехода к социализму заключался весь смысл существования партии-авангарда. Продолжение нэпа угрожало и этой монополии, и ударному «строительству социализма», потому Сталин в конце 1920-х гг. прекратил рыночные эксперименты. Реальную «альтернативу» Сталину представлял не Бухарин, а отказ от всего неосуществимого проекта Маркса и вместе с ним — от ленинской партии.

Сталин строит социализм

Момент истины для большевистской авантюры настал в 1929