Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

Как нам известно, это сделали большевики со своим «Красным Октябрём». Марксистские категории, в которые они упаковали данное событие и которые с тех пор господствуют в дебатах о его значении, скрыли его истинную природу. В формальном смысле дебаты идут между теми, кто утверждает, что Октябрь представлял собой социальную революцию, и теми, кто считает его государственным переворотом. На самом деле явно имело место и то и другое: государственный переворот совершался на фоне социальной революции и стал возможен лишь благодаря стремительным темпам последней. Однако это не означает, что переворот являлся «закономерным» продуктом своего социального фона, поскольку в 1917 г. происходила социальная революция особого типа[306].

Обычно данный термин обозначает замену одной господствующей социальной группы на другую, как, например, в 1789 г во Франции «третье сословие» сменило первые два. Социальная причина и политический результат в этом процессе тесно связаны. А в октябре 1917 г. случились два разных события: в социальном плане продолжавшееся весь год погружение в анархию наконец прекратилось, в политическом — большевистская партия, действуя через аморфные советы, успешно осуществила захват власти. Таким образом, эмпирические дебаты по поводу Октября сводятся к утверждению или отрицанию того, что очевидную брешь между этими двумя событиями можно закрыть.

Этот поверхностный спор затушёвывает подлинный вопрос, идеологического характера: являлся всё-таки Октябрь настоящей пролетарской революцией или нет? (Когда-то от ответа на него зависела легитимность советского режима.) Но это именно идеологический вопрос, а не исторический. Голые исторические факты говорят, что такой вещи, как пролетарская революция, не существует: за всю историю капитализма рабочие никогда не отнимали власть у буржуазии. Можно добавить, что и буржуазной революции не существует. Конечно, французский «старый режим» был свергнут в 1789 г. от имени нации, но лишь идеологическая лакировка данного события ультралевыми в 1840-х гг. превратила его в дату рождения «буржуазного способа производства». На самом деле и буржуазная, и пролетарская революции — не события, а понятия, их функция — служить расположенными поочерёдно узловыми точками в эсхатологической фантазии о переходе человечества от «предыстории» к своей истинной истории, социализму, которая не давала покоя левым с 1848 г.

Впрочем, посреди ужасов Первой мировой войны эта фантазия обрела наибольшую убедительность, и не только в России. Миллионы людей поверили в неё и в последующие десятилетия боролись за её осуществление. Во имя этой фантазии большевики устроили свой Октябрь, во имя её приверженцы Октября потом так горячо отрицали, что это был переворот. Реальное значение происходившей одновременно «социальной революции» для Октября заключалось в том, что лишь порождённая ею анархия дала большевикам возможность безнаказанно провернуть столь дерзкую операцию — и не быть расстрелянными за бунт, как расстреляли участников Пасхального восстания в Дублине годом раньше.

Реальное октябрьское восстание выглядит смехотворным. Оно безнадёжно меркнет в сравнении с парижскими июньскими днями 1848 г. или коммуной 1871 г. — которые Маркс считал образцами пролетарской революции. Даже в самой России в 1917 г. пролетарии продемонстрировали куда больше боевитости в феврале и июле, чем в октябре. Фактически Ленин в октябре поймал момент, когда рабочее движение 1917 г. уже теряло энергию и большинство петроградских рабочих отсиживались в стороне от «своего» восстания.

В сущности, ни в каком восстании вообще не было нужды, так как большевики обладали на съезде советов большинством, готовым немедленно проголосовать за их власть. Однако Ленин настоял на «вооружённом восстании» силами одних лишь большевиков, отчасти чтобы избежать коалиций с другими социалистическими партиями, а отчасти потому, что со времён штурма Бастилии именно таким путём свершались события всемирно-исторического значения. Тем не менее два решающих октябрьских дня — не более чем любительская полицейская операция разношёрстных красногвардейцев и кронштадтских матросов против Временного правительства, уже настолько слабого, что сбросить его ничего не стоило.

Таким образом, в октябре победу одержал не социальный рабочий класс во плоти, а политическая партия идеологов, претендующих на то, чтобы олицетворять революционное сознание рабочих: Красный Октябрь представлял собой захват власти метафизическим пролетариатом, действовавшим от лица эмпирического пролетариата. И всё же захват этот, будучи обычным переворотом по форме, являлся ультрареволюционным по содержанию: большевики отняли власть не только у буржуазии, но у общества как такового. Создавая подобный вакуум, они взяли на себя потрясшую весь мир миссию его заполнения социалистическим порядком, за построение которого действительно тут же принялись. И «октябрьский переворот» приобрёл силу мифа, который сделает своим нравственным заложником весь двадцатый век.

Немедленно возникает вопрос: могла ли Россия избежать этой грандиозной, но ужасной судьбы? К концу 1917 г. количество вариантов выбора опасно сократилось. Большинство рабочих хотели коалиционного советского правительства из представителей всех социалистических партий. Даже если бы большевики не выступили в октябре в одиночку, подобная советская и социалистическая коалиция, без сомнения, забрала бы власть у Временного правительства. Даже если бы демократически избранному Учредительному собранию (в котором две трети составляли социалисты того или иного толка) позволили продолжать работу после его единственного январского заседания, это всё равно означало бы власть тех же социалистических и советских партий. А данные партии (в той малой мере, в какой советы или Учредительное собрание вообще были способны к управлению) могли сделать лишь то, что сделали большевики после Октября: узаконить захват земли крестьянами и контроль рабочих над промышленностью, распустить армию и заключить сепаратный, гибельный мир.

Эти национальные бедствия спровоцировали бы ту же правую реакцию и гражданскую войну, что и в реальной истории. Трудно представить, чтобы в подобных критических условиях осторожные меньшевики или слабо структурированное эсеровское большинство сумели организовать «защиту революции», эта задача всё равно легла бы на большевиков и неистовых левых эсеров. А белые — как показали результаты их действий, начиная с корниловского мятежа в августе 1917 г. и заканчивая деникинским наступлением осенью 1919 г., — вызывали слишком мало доверия у «масс», особенно у крестьян, чтобы одолеть такую защиту собственными силами. Поэтому российским правым потребовалась бы эффективная поддержка извне, и не та ограниченная помощь, которую они в реальности получали от далёких союзников по Антанте, а та, которую охотно предоставили бы немцы, уже находившиеся в стране с настоящей армией. Но немцы проиграли войну. Так что, за неимением практически осуществимого правого авторитарного варианта решения, великая российская анархия 1917 — начала 1918 гг. завершилась к концу 1919 г. левым авторитарным вариантом.

От военного коммунизма к нэпу

Победа, однако,