Комплект книг Дианы Машковой - Георгий Гынжу

– Да, – смутилась она, – я не первая?

– Не в этом дело.

– Ну да. Ну да, – постаралась сгладить неловкость она. – У вас же детский дом хороший. Замечательный! Вон как одевают вас. Все там есть.

– Да, у нас хорошо…

А потом привольная жизнь закончилась. Я вернулась из санатория в детский дом. Пришла в свой класс, подошла к учительнице, такая гордая, у меня же все пятерки в тетрадках!

– Давай сюда свои работы, – проворчала она сквозь зубы.

Я отдала Людмиле Ивановне тетради, а сама пошла дальше по своим делам. И, пока я ходила, она все пятерки в моих тетрадях из санатория исправила на тройки! Я там не очень аккуратно писала на уроках математики, не всегда цифры оказывались внутри клеточек – торопилась, хотела успеть больше. А она взяла и из-за этого перечеркала все красной ручкой. Я потом сидела несколько дней и переписывала в слезах и соплях все тетрадки. Старалась в клеточки попадать. Только после этого она мне выставила оценки за четверть. По математике – пятерку. Там и правда все было правильно! А по некоторым другим предметам пятерки за четверть исправила на четверки. Вот зачем она это сделала? Я не знаю. Может, чтобы я не радовалась и не задирала нос. Хотя ни то ни другое мне как-то в голову не приходило.

Сейчас вспоминаю, что каждый раз после таких ситуаций мне хотелось сбежать из детского дома навсегда. О побеге я думала постоянно, только понимала, что деваться мне некуда.

Поэтому снова и снова подходила к Любови Алексеевне и просила отправить меня в санаторий. Только в любой другой – тот, с ложками вместо дверных ручек, очень уж напоминал детский дом. И она, спасибо ей огромное, стала делать мне путевки в Красную Пахру, кардиоревматологический санаторий. По этой части у меня проблем вроде не было, но Любовь Алексеевна что-то приписывала, и меня брали. Вот там было круто, я даже уезжать не хотела! Здание интересное, деревянное – ничего общего с детским домом. В нем слышен был каждый скрип, каждое движение. И тоже поначалу никто не знал, что я из детского дома, опять пожила немного как обычный «домашний» ребенок. Выяснилось все только в родительский день, когда ко всем приехали мамы-папы, а ко мне – нет. Тогда меня все стали угощать, а я собирала гостинцы в пакет и потом привозила его в детский дом – там за пару минут все съедалось. И вот в этом санатории у меня завелись хорошие приятели, мы с ними стали договариваться, на какую четверть в следующий раз приезжать, чтобы опять оказаться вместе. Причем подстраивались они все под меня – знали, что мне сложнее в детском доме договориться, а им достаточно просто родителей попросить, и те оформят что нужно. Там я побывала раз пять.

Без этих «побегов» из детдомовской жизни – где все о тебе все знают, где любая сплетня разносится за пять минут и варишься в котле одних и тех же людей – я бы не выдержала, сошла с ума. У других детей были свои отдушины: они ходили в гости к родственникам по выходным, иногда уезжали к бабушкам-дедушкам на лето, иногда просто сбегали и бродяжничали, пока их не ловили и не возвращали назад. У меня не было никого. Нарушать порядок я не умела. Поэтому искала спасения в больницах и санаториях: все лучше, чем детский дом.

Глава 21. Имя

Когда мне исполнилось двенадцать лет, нас снова отправили в летний лагерь, он тоже был на море, но назывался «Горный». Как обычно, никого ни о чем не спрашивали и не предупреждали, вывезли, и все. Хочешь – не хочешь, а едешь куда сказали. Место это было очень странное: с одной стороны – горы, с другой – пустырь, и прямо посреди лагеря течет речка-вонючка, которая делит его на две половины. С одной стороны наш корпус – длинный одноэтажный барак, куда уместился весь наш детдом, а с другой – столовая и другие постройки. Дорога в столовую лежала, конечно, через речушку. И вонял этот водоем по-настоящему отвратительно – пока его перейдешь, весь аппетит пропадает.

В том лагере, кстати, я первый раз в жизни резала хлеб. Меня позвала воспитательница и говорит: «Нас сто человек, давай на всех резать хлеб. Ты умеешь?» Я пожала плечами и сказала: «Давайте». Взяла в руки нож. Стала этот несчастный хлеб пилить как могла. Куски получались кривыми, срезы – волнами. Меня же никто этому не учил, я не видела, как правильно надо делать. Воспитательница потом пришла, посмотрела на результаты моего труда и от души посмеялась, зато показала, как надо. А старшие девочки в это время чуть поодаль резали лук, и я не понимала, почему они сидят и все как одна льют слезы.

– А почему они плачут? – спрашиваю я воспитательницу.

И она опять давай смеяться, не может остановиться. Ржет надо мной, и все, ничего не объясняет.

– Птичку им жалко, – с трудом выдавливает сквозь смех.

Я смотрю, никакой птички даже в помине нет.

– Нет, ну серьеееезно?

– Подрастешь – узнаешь! – резюмировала она.

Мне до сих пор сложно понять, почему взрослые никогда ничего нам не объясняли. Неужели так трудно было рассказать о самых простых вещах, которые ребенок в семье знает с двух лет? «Птичку жалко» – и думай что хочешь. Я не знаю, как в детском доме научить ребят бытовым навыкам. Но хотя бы по-человечески отвечать на вопросы можно? Не отшучиваться. Не отмахиваться. Так я и жила в неведении, пока сама не начала резать лук, а это было уже гораздо позже, после выпуска. И каждое действие, над которым ребенок из семьи даже не задумывается, делает на автомате, мне лично давалось с большим трудом.

В лагере я с первого дня просыпалась с рассветом и, пока все спали, шла будто бы в туалет. Он находился на улице – домик такой деревянный с дыркой в полу. На самом деле я хотела посмотреть на павлинов – ранним утром они свободно разгуливали по территории. Яркие такие, красивые. Днем где-то прятались от детей, чтобы им хвосты не повыдирали, зато на рассвете можно было на них полюбоваться. И вот я замирала с открытым ртом, разглядывала каждое перышко. Однажды в такое утро за мной незаметно увязалась воспитательница Ольга Александровна – она спала в предбаннике перед нашей комнатой и следила за тем, чтобы я не писалась в кровать, а вставала в туалет.

– Сания Ринатовна!

Я вздрогнула и обернулась. На меня, хитро улыбаясь, смотрели озорные карие глаза воспитательницы. Я сначала даже не поняла и не расслышала, что она сказала.

– Санияяя Ринатовнаааа!

Я огляделась. Вокруг не было никого, к кому она могла обращаться, – только я и она. И Ольга Александровна смотрела прямо на меня. Только почему она дразнится, говорит какую-то ерунду?!

– Я Соня, – возмутилась я.

– Нет, неправда, – Ольга Александровна продолжала смотреть на меня и улыбаться, – ты – Сания Ринатовна.

– Откуда вы взяли это имя?

Я ничего не могла понять в незнакомом сочетании звуков. Таких странных, сильных и нездешних.

– Это твое настоящее имя, – наконец объяснила она, – у тебя в документах так написано.

– Блииин, в каких?!

Я чувствовала себя последней дурой. Как это так? Как человек может не знать собственного имени? Меня зовут Соня, что вообще эта сумасшедшая тетенька несет?! Она с самого начала показалась мне странной – шутит постоянно, ведет себя не как взрослая. А теперь вот еще и это.

– Пойдем покажу! – Она ничуть не смутилась.

Повела меня в корпус, открыла шкаф, достала папку и показала мои документы. Впервые в жизни я увидела свое свидетельство о рождении. В нем черным по белому было написано «Испергенова Сания Ринатовна». Я стояла, смотрела на бумаги и не могла поверить в происходящее. Почему?! Почему мне раньше никто об этом не сказал?! Почему только в двенадцать лет от практически незнакомого человека я узнаю такие вещи?!

– Вот и будешь теперь Сания Ринатовна, – веселилась Ольга Александровна, не обращая внимания на мое состояние. А я готова была провалиться сквозь землю.

Мне не понравилось новое, в смысле настоящее, имя. Откуда оно только взялось на мою голову? Это