Комплект книг Дианы Машковой - Георгий Гынжу

и понимала, что ничего не смогу сделать, чтобы себя защитить, – их слишком много. Они схватили меня за руки, за плечи. Кто-то дернул вниз «молнию» на спинке платья, чужие руки стали стаскивать одежду. За доли секунды я осталась без платья, потом они повалили меня на пол прямо в столовой и стали стаскивать колготки вместе с трусами. Я кричала и плакала, звала на помощь. А они только продолжали смеяться.

– Что это такое?! – обрушился на нас откуда-то сверху мощный голос. – Что здесь происходит?!

Девочки моментально отпустили меня и вскочили на ноги. Я осталась валяться почти раздетая на голом полу, закрывая лицо руками.

– Что вы себе позволяете?! – гремела женщина. – Как только совести на такое хватает???

Я по голосу узнала нашу медсестру Наталью. Она была высокая, светлая и суровая. Многие ее побаивались. Девочки стояли опустив головы, а я пришла в себя и стала натягивать болтавшиеся на щиколотках колготки. Кое-как смогла просунуть голову в ворот платья, вскочила и вся в слезах убежала из этой столовой вон.

Рассказала Наталья кому-то из воспитателей о том, что они сделали со мной, или ограничилась тем, что отругала их сама? Я не знаю. С тех пор, просыпаясь по утрам в детском доме, я всегда проверяла, на месте ли у меня трусы. И только тогда успокаивалась.

Позже, начав самостоятельную жизнь, я осознала, что в детском доме у меня никогда не было чувства безопасности. Не было уверенности, что со мной никто не сделает ничего плохого, пока я сплю. Кстати, я до сих пор не ношу платья. И юбки тоже. Только джинсы, штаны: без них чувствую себя беззащитной и голой.

Одним словом, мы с девчонками ехали в этот долбаный ЛТО и подвывали от ужаса, понимали, что нас там ждет.

Лагерь находился неподалеку от персиковых садов – что-то вроде длинной одноэтажной казармы, только разделенной изнутри фанерными перегородками на отдельные спальни. Как и предполагалось, мы с Оксаной и Сашей оказались самыми маленькими. И, конечно, нас с самого начала стали шпынять.

– Эй, – старшие девочки, которым поручили расселить всех по комнатам, – вы, мелкие, заселяетесь сюда.

Мы кивнули, удивились, что комната такая большая. И стали отмывать окна и полы, как нам велели. Убрались, застелили постельным бельем кровати. И тут снова приходят те же девочки.

– Нет, мы передумали! Вы переезжаете в другую комнату.

Мы молча идем туда. И все сначала – мыть окна, полы, стелить постели. Так нас несколько раз таскали с места на место, пока мы во всех спальнях старших девочек не убрались. В итоге нам троим выделили отдельную маленькую комнатку, но на мужской половине. Уже от этого одного можно было сойти с ума. Но нас поселили напротив комнаты Андрея Васильевича, который приехал с детьми в ЛТО из нашего детского дома. Он работал у нас в социальном отделе. Ему тогда было всего двадцать три года, совсем еще молодой. Но мы, дети, звали его Василичем. Благодаря ему мы в тот год познали все прелести жизни в ЛТО.

Трудовые задачи были такими – нужно было собирать персики. Конечно, не просто так, кто сколько хочет, а была установлена определенная жесткая норма: общая для всех, вне зависимости от того, сколько ребенку лет. Ее заранее определили, и все. И всех, кто не собирал эту самую норму, вечером перед ужином отправляли в комнату к Василичу на воспитательные работы. Это в его обязанности входило выполнение нормативов. Как он достигал цели? Бил. Ставил ребенка спиной к стене, надевал боксерские перчатки и бил человека, как грушу. Он избивал всех – и старших мальчиков, и младших. Знал, куда наносить удары, чтобы не было видно кровоподтеков и синяков. Но при этом взрослый мужик прикладывал детей по-настоящему, в полную силу, иногда до потери сознания. Настолько жестоко, что стены в домике тряслись и ходили ходуном.

Во время этих экзекуций мы с девочками втроем сидели на одной кровати и плакали от страха. Я закрывала уши руками, пыталась спрятать голову в колени, но звуки – даже не звуки, гул, который шел по всему бараку, сотрясал меня изнутри. Это происходило каждый день. Всегда кто-то не собирал норму. Всегда Андрей Васильевич избивал кого-то в своей спальне. И мы никому не могли об этом рассказать. Я уже знала, что будет, если я снова, как в том случае с вором-маньяком, открою рот. Понимала, что не смогу ничего сделать против него – станет только хуже, – а когда он начнет меня бить, я просто умру на месте, и все.

Оказалось, что он сам – выпускник нашего детского дома и его точно так же били в детстве другие старшие дети. Наверное, что-то сломалось в нем еще тогда, и он решил таким образом доказывать свою значимость или мстить. Но самое страшное заключалось в другом – о его «воспитательных методах» знали все, кто работал в нашем детском доме. Воспитатели, психологи, заместитель директора – все сотрудники, кроме директора, были в курсе того, что происходит. Только держали рот на замке. С ним никто ничего не мог сделать. Он плотно общался с Райкой, был под ее личной защитой, а против Райки не шел никто. И Василич чувствовал свою полную безнаказанность, устанавливал порядки, от которых любому нормальному человеку становилось не по себе. Он всех втягивал в дедовщину, заставлял старших бить младших, и это касалось не только мальчиков – девочки у нас тоже никогда не были исключением. Андрей Васильевич и для них придумывал наказания. Однажды в лагере три девочки, три Наташи, своровали у старших девушек сигареты. И тогда было решено, что каждый член «Совета старейшин» – в него входили все, кто ездил в ЛТО четвертый, пятый год подряд и больше, – ударит каждую воровку по три раза линейкой по рукам. Их заставили вытянуть вперед ладони и били, передавая линейку по кругу. Хорошо, что я не входила ни в какой совет и меня не заставили этого делать. Я бы никогда не смогла. Наказанные долго потом ходили с опухшими, покрытыми ссадинами руками. Это был мир выпускника детского дома, дорвавшегося до власти, его стихия и его представления о законе.

Я не знаю, почему у такого прекрасного и порядочного директора, как наш Виктор Яковлевич, был такой поганый заместитель, как Райка, которая покрывала всякую мразь вроде Василича. Даже думать об этом не хочу. Мне слишком тяжело задаваться таким вопросом. Я и сегодня на тысячу процентов уверена, что директор ничего не знал, вся информация останавливалась на Райке.

И никто из воспитателей, психологов и тем более детей ничего не мог поделать с дедовщиной – против стада не пойдешь. Система жила по своим внутренним законам, которые передавались из поколения в поколение.

В тот год в лагере я тряслась все время, как осиновый лист. Была на нервах и из-за зашкаливающего стресса писалась в постель каждую ночь. Конечно, я знала, что взрослые заметят это, и тогда мне не поздоровится, поэтому поднималась с первыми лучами солнца, осторожно собирала простыню со своей клеенки – я с ней к тому времени уже не расставалась – и шла стирать. Горячей воды утром в лагере не было, приходилось возиться в ледяной. С горячей водой вообще было сложно, ее давали только по вечерам. А поскольку мылись мы по старшинству – сначала воспитатели, потом старшеклассники и так далее – нам, самым младшим, ее почти никогда и не доставалось. Чистое постельное белье после стирки я вешала на веревку на улице. Матрас тоже вытаскивала на солнце и сушила. К тому времени, как просыпались остальные, все почти высыхало – я снова стелила постель и ложилась, делая вид, что все в порядке.

Только несколько лет спустя, когда я уже подросла, узнала от самого Андрея Васильевича, что меня в то лето от дедовщины спасло лишь то, что я была слишком маленькой. Он боялся трогать меня потому, что мог случайно прибить. Он меня тогда почти не замечал – ходит какой-то детский сад вокруг, ну и пусть.

Зато на второй год он меня заметил. Однажды ранним утром застал за стиркой белья. Заспанный, с едва приоткрытыми глазами, он