Пушкин в Михайловском - Аркадий Моисеевич Гордин

с детьми Наталью Николаевну, – мысль, что мои распечатывают и прочитывают на почте, в полиции и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет». «Будь осторожна… – предупреждал он жену, – вероятно, и твои письма распечатывают». И иронически прибавлял: «Этого требует государственная безопасность».

В 1834 году отставку ему не дали. Вернее, дали так, что он не смог ее принять. Бенкендорф ответил, что его императорское величество никого против воли не удерживает, но что пользоваться архивами могут лишь люди служащие.

Встревоженный Жуковский писал Пушкину: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперед, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил все, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: нельзя ли этого поправить? – Почему же нельзя? – ответил он. – Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено».

Даже Жуковский называл его действия глупостью[286]. Царь недвусмысленно угрожал. И все же Пушкин не оставлял своего намерения хоть на время переселиться в Михайловское. Летом 1835 года он снова обращается к Бенкендорфу, прося предоставить ему отпуск на три-четыре года. «У меня нет состояния… До сих пор я жил только своим трудом… В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие… Нынче я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть – нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия…»

Пушкин рассчитывал, что отпуск-то получит. И уже подготовлял к мысли об этом жену. Об отъезде говорилось как о чем-то решенном. «Александр в сентябре месяце на три года уезжает в деревню, – сообщала дочери Надежда Осиповна, – это решено, он уже получил отпуск, и Натали совершенно тому покорилась»[287].

Но и необходимого отпуска не дали. На письмо Пушкина к Бенкендорфу царь наложил резолюцию: «Нет препятствий ему ехать куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».

Пушкин помнил, как отнесся царь к его прошению об отставке, и не стал настаивать.

Ему дали лишь отпуск на четыре месяца, и 7 сентября он уехал в Михайловское.

За день до отъезда обратился с письмом к министру финансов Е. Ф. Канкрину, прося о выдаче «сполна» 30 тысяч рублей, нужных «в обрез для уплаты необходимой». Просил не как о «милости», а «взаймы», с удержанием жалованья. Царь дал на то согласие, но казначейство ставило препоны.

«…Вновь я посетил…»

Пушкин надеялся, что в Михайловском сможет плодотворно работать, как обычно в осеннюю пору —

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать…

Но на этот раз все было по-иному.

Постоянно, начиная с первого письма жене, поэт жалуется, что работать не может. «Сегодня 14-е сентября. Вот уже неделю, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну… Вот уже три дня, как я только что гуляю то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю, и коли бог не пошлет нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе, не сделав ничего». Пушкин вполне отдает себе отчет, почему не может работать. «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен», – пишет он жене 25 сентября. Такое же признание содержится в письме П. А. Плетневу около 11 октября: «Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

Поэта не покидают горькие думы о том, что осталось в Петербурге и к чему он вынужден будет возвратиться: материальная необеспеченность, неуверенность в завтрашнем дне, те невыносимые для жизни и творческого труда условия, в которые поставили его жандармы, цензоры, литературные шпионы, царь и его клевреты. «Ты не можешь вообразить, – пишет Пушкин жене 21 сентября, – как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от гибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, бог знает. Покаместь грустно». Ей же, 29 сентября: «Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые, и не вижу ничего в будущем».

Эти письма Пушкина жене, как всегда, полны нежности и трогательной заботы о ней и детях, сердечной пушкинской доброты. За шуточными как будто замечаниями – «пиши все, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь…» – чувствуются временами вовсе не шуточная тревога и беспокойство.

О своем образе жизни в деревне поэт рассказывает: «Я много хожу, много езжу верхом, на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то дается овес, к которому они не привыкли. Ем я печеный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XVIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7»; «Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу».

Почти ежедневно бывает поэт в Тригорском, неизменно встречая все тот же сердечный, дружеский прием. Все напоминает ему здесь «прежнее время»… Рассказами о Тригорском и его обитателях полны письма к жене. «В Тригорском стало просторнее. Евпраксия Николаевна и