Берлинский дневник, 1940–1945 - Мария Илларионовна Васильчикова

всепроникающего дыма. В последнее время я принимала ванну в госпитале — во время воздушных налетов, но теперь они стали такими опасными, что я больше не рискую это делать; к тому же даже там воды очень мало. Военнопленные, в том числе и те из сбитых американских летчиков, кто покрепче, носят для госпиталя воду из соседнего водохранилища; воду эту, как полагают, сильно загрязненную, используют даже для приготовления пищи. Гигиенические условия быстро ухудшаются, и нам, медсестрам, сейчас делают прививки против холеры, так как в Будапеште разразилась эпидемия. Но мы так заняты, что у нас просто нет времени задумываться над этим и волноваться.

Я собираюсь переехать к Вильчекам. Сизи уезжает со своим госпиталем на следующей неделе, но ее брат Ханзи, хотя и тяжело раненный, офицер запаса и обязан оставаться до прихода русских. Ну что ж, по крайней мере, он будет сообщать мне об их продвижении. Я уже начала переправлять свои вещи на Херренгассе.

Наконец-то удалось проложить дорогу сквозь обломки к рухнувшему подвалу Жокейского клуба, начинают вытаскивать трупы. Запах стоит тошнотворный, ощущаю его постоянно, никак не избавлюсь. Стараюсь объехать на своем велосипеде вокруг собора Св. Стефана, чтобы не проезжать мимо этого места.

То, что осталось от Филипсхофа, где размещался Жокейский клуб, взорвали в 1947 г., разбив на этом месте публичный сад. Бóльшую часть трупов так и не извлекли, и они по сей день лежат под газоном. Но прошло целых 40 лет, пока удосужились поставить на этом месте мемориальную табличку![921]

Понедельник, 26 марта. Первый день на моей новой работе. Была все время очень занята.

Вчера я и дядя Кари Вильчек шли на мессу в собор Св. Стефана (начинается западная Страстная неделя), когда завыли сирены. Кругом было много пыли, но день был солнечный. Мы уселись на ступеньках церкви на площади Михаэлерплац, где к нам время от времени присоединялся Францл Таксис и сообщал, где находятся самолеты.

Дядя Кари сказал мне, что в субботу, когда Сапегам наконец разрешили уехать из Вены со своим имуществом (которое они вывезли из Польши на грузовике), они позвонили ему посреди ночи и сказали, что поскольку у них есть свободное место, то они могут взять с собой кое-что из багажа, оставленного Потоцкими, который теперь хранится во дворце Лихтенштейнов. Дядя Кари немедленно поехал туда и погрузил то, что было в пределах непосредственной досягаемости. Теперь, когда они уехали, он сверился с описью. Знаменитое поместье Потоцких Уансут было всемирно известно прославленной коллекцией фарфора, мебели, картин Ватто и Фрагонара и т. п., которые скупил за бесценок один из их предков, находившийся в Париже во время Французской революции, когда разворовывали Версальский дворец. Все это благодаря покровительству Геринга было благополучно эвакуировано в Вену. Но на грузовике с Сапегами, сказал дядя Кари со смущенной улыбкой, уехали ливреи частного оркестра Потоцких! Правда, они тоже восемнадцатого века; но представляю себе выражение лица у бедного Альфреда, когда он откроет эти ящики[922]…

Вторник, 27 марта. В госпитале произошло небольшое недоразумение: я наградила нескольких солдат за храбрость, не зная, что это исключительная прерогатива главного врача. Приказы о награждении попали ко мне на стол с пометкой о том, что их надлежит выполнить незамедлительно. Главный врач в бешенстве, так как он относится к этим торжественным актам весьма серьезно.

Придя домой, я увидела, что на Михаэлерплац припаркована машина Гезы Пеячевича[923]. Он муж сестры Сизи Вильчек[924]. У меня сразу упал камень с души, потому что он из здешних мужчин самый смелый, инициативный и отчаянный. По рождению он венгр, но паспорт у него хорватский, так как их имение находится в бывшей Югославии. Его только что уволили с хорватской дипломатической службы, потому что его брат[925], который был хорватским послом в Мадриде, перешел к союзникам. Геза приехал забрать Сизи и застрял в Вене до тех пор, пока не найдет достаточно бензина, чтобы ехать дальше.

Потом я поехала на велосипеде в «Бристоль» за своим аккордеоном. На обратном пути на Херренгассе проклятый аккордеон упал — как раз когда я проезжала мимо злополучного Жокейского клуба. Наклонившись за ним, я ударилась о припаркованный перед развалинами грузовик. Ощутив все тот же жуткий запах, я подняла голову и увидела, что машина нагружена неплотно завязанными мешками. Из ближайшего ко мне торчали женские ноги. На них были туфли; я заметила, что на одной нет каблука…

Геза отвез меня в госпиталь, где я застала Ситу Вреде в весьма странном настроении. Она зашла ко мне в кабинет и шепнула, что должна поделиться тем, что у нее на душе: после того как разбомбили хирургический корпус, наши раненые лежат в страшной тесноте. Раньше у нас в подвале была так называемая Wzsserbad-Station [ванная палата]. Это особое австрийское изобретение, которое делает чудеса. Оно заключается в том, что в ваннах, наполненных теплой водой, днем и ночью лежат раненые со спинальными травмами; их оттуда не вынимают, и они даже спят в воде. Это предотвращает истечение костного мозга из костей и уменьшает боль. Как-то я навещала там советского военнопленного; он был совсем молодой, с тяжелыми ранениями, и от боли все время кричал. Я надеялась, что ему станет легче оттого, что кто-то поговорит с ним на родном языке. И действительно, скоро он уже играл на губной гармошке и чувствовал себя хорошо. Но после того как отключилась вода, нам пришлось положить этих раненых обратно в сухие постели. Один из них, серб, страдал гангреной и распространял такой дурной запах, что его невозможно было держать в одной палате с другими ранеными. В конце концов его оставили одного в палате, где было еще восемь пустых коек. Врачи уже давно признали его состояние безнадежным, но он все держался, и для того, чтобы заполнить пустующие койки, они решили теперь — под строгим секретом — «избавить его от страданий». Сита только что узнала об этом и была страшно расстроена. Она повела меня к нему показать, в каком он безнадежном состоянии. Мы подошли к его койке, она подняла простыню и коснулась его руки. Рука была черная, как уголь, и ее палец прошел прямо сквозь нее. Он все смотрел на нас с безмолвным вопросом. Это было ужасно!

После работы Геза заехал за мной, мы поехали на Каленберг[926] и посидели там некоторое время, приводя в порядок свои мысли. Потом вернулись в город. Я попрощалась с Габриелой Кессельштат, которая сегодня вечером наконец уезжает. Ужинала