Берлинский дневник, 1940–1945 - Мария Илларионовна Васильчикова

надежности, которая характерна для порядочных немцев того же поколения, со многими из которых я была хорошо знакома в Берлине. Возможно, это отчасти объясняется аншлюсом 1938 года, почти сразу же увенчавшимся этой войной.

Вторник, 27 февраля. Сегодня закончила работу немного раньше обычного и поэтому смогла посетить нашего зубного врача.

Вечером Сизи Вильчек привела с собой Гезу Андраши, и мы приготовили ужин у меня в комнате на моем маленьком электронагревателе; мы даже сварили изумительный кофе с помощью прибора, который мне подарил Кристиан Ганноверский.

Среда, 28 февраля. Звонила Татьяна. Она пока в Праге, но скоро поедет к Отто Бисмарку во Фридрихсру, под Гамбургом, так как Пауль Меттерних переведен в близлежащий Люнебург. Говорят, что туда направляется также и Готфрид Бисмарк, который наконец выпущен из концлагеря, куда он был интернирован после того, как суд прошлой осенью его оправдал. Но я все никак не могу поверить, что его действительно выпустили: он был слишком сильно скомпрометирован заговором 20 июля. Эта предстоящая поездка Татьяны внушает мне тревогу: теперь пассажирские поезда тоже постоянно бомбят.

Пятница, 2 марта. Два дня назад, во время налета, мы меняли перевязку Хайни (летчику с ампутированными ногами). Лютци, его невесты, не было; свет погас, и мне пришлось держать над врачом и сестрами две керосиновые лампы, пока они работали. Какие муки переносит всякий раз бедный Хайни, просто трудно себе представить: кости раздроблены на мелкие кусочки; они все время высовываются, и их приходится вытаскивать пинцетом. Сита говорит, что если я могу смотреть на это без того, чтобы закружилась голова, то я смогу перенести все. Как ни странно, и это действительно можно выдержать, особенно если сама помогаешь. Возникает такая полная сосредоточенность на том, что делаешь, и при этом еще такая своеобразная отстраненность от пациента, что ничего другого просто не осознаешь. И слава Богу.

Суббота, 3 марта. Сегодня налета не было, так что мы хоть раз смогли уйти домой вовремя.

В госпитале стало очень холодно, потому что кончился уголь, а теперь даже госпитали лишены особого снабжения.

Воскресенье, 4 марта. Я отправлялась в собор Св. Стефана с Ханзи Опперсдорфом[898], когда завыли сирены. Он теперь часто ходит со мной: он находится на излечении после того, как ему прострелили голосовые связки. Говорит он только шепотом.

Позже я зашла к Мели Кевенхюллер. Она работает на военном заводе, и ей не позволят уйти до прихода русских. Но ей должны тайком доставить из их семейного поместья телегу и пару лошадей на случай, если придется спасаться бегством в последний момент.

Сегодня получила посылку, которую Мамá отправила из Кенигсварта… 2 января. Почта доставляла ее два месяца — на сегодняшний день это рекорд.

Вторник, 6 марта. Умерла бабушка Фуггер[899]. В последние дни здесь находился ее сын Польди, генерал люфтваффе[900]. Сизи Вильчек уговаривает меня попросить его, чтобы меня перевели в какой-нибудь другой авиационный госпиталь подальше на западе. Он пользуется кое-каким влиянием, так как был воздушным асом в Первую мировую войну и награжден медалью «Pour le Mérité» [ «За заслуги»] — высшей наградой за воинскую доблесть в Германской империи. Сама она отправляется вместе со своими сослуживцами в Гмунден[901] под Зальцбургом. Но ей тоже не хочется пока уезжать из Вены, и она тянет время. У принцев Ганноверских в Гмундене есть замок, превращенный теперь в госпиталь[902], и Кристиан предложил, чтобы мы с Сизи поселились там в доме его родителей, если и когда мы туда попадем; он обещает все наладить. Это очень обнадеживает, так как если мы вообще вырвемся, то наверняка в последний момент и сломя голову.

Среда, 7 марта. Сизи Вильчек познакомила меня с Польди Фуггером. Он седой, но лицо у него совсем молодое. Он исключительно красив и обаятелен. Он обещал поговорить обо мне с люфтгауарцтом (главным врачом авиационного округа), который для нас — всемогущий бог, а для него приятель. Честно говоря, я делаю все это главным образом для того, чтобы успокоить друзей, которые считают, что Вена теперь больше десяти дней не продержится[903], и в ужасе от того, что я все еще здесь. И действительно, русские неуклонно наступают, и если они не окажутся здесь еще раньше, то уж, во всяком случае, не из-за сопротивления немцев, которое, как все чаще поговаривают, заметно ослабло.

Сегодня вечером Владши Митровский пригласил меня, Габриелу Кессельштат и Францла Таксиса пообедать в отеле «Захер»[904] в отдельном кабинете. Атмосфера была совершенно допотопная — официанты в белых перчатках, фазаны, лично подстреленные нашим хозяином[905], шампанское в ведерках и т. п. Он по-прежнему живет жизнью богатого землевладельца, в то время как фронт сейчас в каких-нибудь нескольких километрах от его порога!

Четверг, 8 марта. Воздушный налет. Поэтому снова пришлось работать допоздна, чтобы наверстать пропущенное время.

Союзники перешли Рейн, и сейчас, как сообщает радио, идут бои под Кёльном[906] и Бонном. Но несмотря на то что они повсюду продвигаются, сопротивление немцев на западе все еще очень упорное. Этого я не понимаю. Казалось бы, если уж выбирать между теми и этими, то следовало бы прежде всего отбиваться от Красной армии[907].

Суббота, 10 марта. Некий г-н Мюльбахер (мне незнакомый) привез мне письмо от Антуанетт Гёрне и Фердла Кибурга (он тоже уехал из Вены в прошлом месяце). Они сейчас в Мюнхене и умоляют меня немедленно покинуть Вену. Я встретилась с ним в холле отеля, так как предполагается, что он поможет мне организовать отъезд. Это будет нелегко, потому что неделю назад любые частные поездки были запрещены. Он вручил мне чистый бланк разрешения на поездку, выданного рюстунгскоммандо (командованием оборонной промышленности) в Мюнхене. Я должна, сказал он, только вписать туда свое имя и адрес. Но даже такое разрешение не годится, так как я не могу уйти из госпиталя, пока не воцарится полная паника, а к тому времени перестанут ходить поезда и вообще будет уже поздно. Тем не менее я тронута усилиями Антуанетт.

Посреди ночи из Карлсбада по вермахтсляйтунг (линии связи вооруженных сил) позвонила Марианна Тун по поручению Мамá, которая, по ее словам, сходит с ума от беспокойства. Я сообщила ей свои последние новости.

Вернувшись в отель, обнаружила телеграмму от Мамá. Хорошие вести сразу от Ирины из Рима и от Джорджи из Парижа. Поразительно, но даже сейчас личные сообщения каким-то образом пересекают линию фронта — должно быть, через Швейцарию. Она просит меня позвонить ей, но, хотя я