Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

Я вполне допускаю, что из-за своей обширности и обстоятельности анализ стал для читателя несколько непонятным. Поэтому сначала я хочу вкратце повторить, как он протекал, опустив все ненужные мелочи и выделив результаты, которые можно шаг за шагом установить.

В первую очередь мы узнаем, что вспышка тревожного состояния не была такой неожиданной, как это казалось на первый взгляд. За несколько дней до этого ребенок проснулся от страшного сна, содержанием которого было, что мать ушла и теперь у него «нет мамы, чтобы к ней прильнуть». Уже это сновидение указывает на опасный по своей интенсивности процесс вытеснения. Его объяснение, в отличие от многих страшных снов, не может гласить, что ребенок испытывал во сне тревогу, происходящую из тех или иных соматических источников, и теперь использовал ее для исполнения некоего интенсивно вытесненного желания из бессознательного (ср. «Толкование сновидений»); это самое настоящее сновидение о наказании, порожденное вытеснением, при котором дает сбой и функция сновидения, поскольку ребенок в тревоге пробуждается ото сна. Сам процесс в бессознательном можно легко реконструировать. Мальчику снились ласки с матерью, что он спит у нее; все удовольствие претворилось в тревогу, а все содержание представления – в свою противоположность. Вытеснение добилось победы над механизмом сновидения.

Однако истоки этой психологической ситуации прослеживаются еще дальше. Еще летом у него возникали такие же тоскливо-тревожные настроения, во время которых он высказывал нечто подобное и которые приносили ему ту выгоду, что мать брала его к себе в постель. С этого времени мы могли бы предположить наличие у Ганса повышенного сексуального возбуждения, объектом которого является мать, интенсивность которого выражается в двух попытках соблазнения матери – последняя незадолго до вспышки тревоги – и которое, кроме того, находит разрядку в ежевечернем онанистическом удовлетворении. Происходит ли затем превращение этого возбуждения спонтанно, или вследствие отказа матери, или благодаря случайному пробуждению прежних впечатлений при наличии «повода» к заболеванию, который нужно выяснить, – решить невозможно, пожалуй, это и не имеет значения, поскольку все три разных случая нельзя понимать как противоположности. Остается фактом превращение сексуального возбуждения в тревогу.

О поведении мальчика в первое время после того, как появилась тревога, мы уже слышали; слышали и том, что первое содержание, которое он дает этой своей тревоге, таково: его укусит лошадь. Здесь происходит первое вмешательство терапии. Родители указывают на то, что тревога – это следствие мастурбации, и пытаются его отучить от этой привычки. Я забочусь о том, чтобы ему основательно подчеркнули нежность к матери, которую ему хочется подменить страхом перед лошадьми. Незначительное улучшение, наступившее после этого первого воздействия, вскоре сходит на нет во время физического нездоровья. Состояние остается неизменным. Вскоре после этого Ганс объясняет страх, что его укусит лошадь, воспоминанием об одном впечатлении в Гмундене. Уезжая, один отец предостерег тогда своего ребенка: «Не подноси палец к лошади, а то она тебя укусит». Словесная форма, в которую Ганс облекает предостережение отца, напоминает форму предупреждения от онанизма (подносить палец). Таким образом, родители, скорее всего, правы, полагая, что Ганс боится своего онанистического удовлетворения. Но взаимосвязь пока еще слабая, и, видимо, лошадь оказалась в своей устрашающей роли совершенно случайно.

Я высказал предположение, что его вытесненное желание могло бы быть теперь таково: он непременно хочет увидеть пипику матери. Поскольку его поведение по отношению к недавно принятой на работу служанке согласуется с этим, отец дает ему первое разъяснение: «У женщин нет пипики». На это первое оказание помощи Ганс реагирует сообщением о своей фантазии: он видел, как мама показала свою пипику[170]. Эта фантазия и замечание, высказанное в разговоре, что его пипика все-таки выросла, позволяют впервые увидеть бессознательный ход мыслей пациента. Он действительно находился под возникшим впоследствии впечатлением от угрозы кастрации, высказанной матерью 1 ¼ года назад, ибо фантазия, что мать делает то же самое – обычный «ответный упрек» обвиняемых детей, – должна была послужить разрядке; она представляет собой оборонительную и защитную фантазию. Между тем мы должны себе сказать, что именно родители извлекли из действующего патогенного материала Ганса тему интереса к пипике. Он последовал за ними в этом направлении, но сам пока еще не включился в анализ. Терапевтический результат пока не наблюдается. Анализ ушел от лошадей, а сообщение, что у женщин нет пипики, по своему содержанию скорее было пригодно усилить его беспокойство о сохранении собственной пипики.

Но это не является терапевтическим результатом, к которому мы стремимся в первую очередь; прежде всего мы хотим сделать пациента способным сознательно осмыслять свои бессознательные желания-побуждения. Этого мы достигаем, когда, основываясь на намеках, которые он нам делает, с помощью нашего искусства толкования своими словами преподносим его сознанию бессознательный комплекс. Частица подобия между тем, что он услышал, и тем, к чему он стремится, тем, что само, несмотря на все сопротивления, хочет протиснуться в сознание, позволяет ему найти бессознательное. Врач несколько обгоняет его в понимании; пациент идет вслед за ним своими собственными путями, пока они не встретятся у намеченной цели. Обычно новички в психоанализе сливают воедино два этих обстоятельства, а момент, в который им стал известен бессознательный комплекс больного, считают также моментом, когда его осмысляет больной. Они слишком многого ожидают, когда хотят излечить больного сообщением этого вывода, в то время как он может использовать его лишь для того, чтобы с его помощью отыскать бессознательный комплекс в его бессознательном, – там, где он закреплен. Первого успеха подобного рода мы достигаем теперь у Ганса. После частичного преодоления комплекса кастрации он теперь в состоянии сообщить свои желания по отношению к матери, и он делает это в пока еще искаженной форме, в виде фантазии о двух жирафах, из которых один тщетно кричит, в то время как Ганс овладевает другим. Овладение он изображает в виде того, что он на него садится. Отец распознает в этой фантазии воспроизведение сцены, разыгравшейся утром в спальне между родителями и ребенком, и не упускает возможности очистить желание от все еще присущего ему искажения. Двумя жирафами являются он и мать. Облачение в фантазию о жирафах во многом детерминировано посещением этих больших животных в Шёнбрунне за несколько дней до этого, рисунком жирафа, который отец сохранил из более ранних времен, возможно, также бессознательным сравнением, связанным с длинной и тугой шеей жирафа[171]. Заметим, что жираф как большое и интересное своей пипикой животное мог