Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

за этим разъяснение родителей, что дети действительно растут в животе матери и выводятся оттуда, как люмпф, приходит слишком поздно; оно не может сказать ему ничего нового. Благодаря другому, как будто случайно происходящему симптоматическому действию он признается, что желал отцу смерти: он роняет, то есть опрокидывает, лошадь, с которой играет, в тот момент, когда отец говорит об этом желании смерти. Он подтверждает словами, что тяжело нагруженные телеги для него представляют беременность матери и что падение лошади было таким, как когда рожают ребенка. С превосходным подтверждением в этой взаимосвязи, доказательством того, что дети – «люмпфы», через изобретение имени «Лоди» для своего любимого ребенка мы знакомимся лишь с опозданием, ибо слышим, что он уже давно играет с этим «колбасным» ребенком[173].

Обе заключительные фантазии Ганса, вместе с которыми его выздоровление становится полным, мы уже разобрали. Одна, о водопроводчике, который приделывает ему новую и, как догадывается отец, большую пипику, все же не является простым повторением более ранней фантазии, в которой шла речь о водопроводчике и ванне. Это – торжествующая фантазия-желание, и она содержит преодоление страха кастрации. Вторая фантазия, подтверждающая желание быть женатым на матери и иметь с нею много детей, не исчерпывает просто содержания тех бессознательных комплексов, которые пробудились при виде падающей лошади и вызвали тревогу, – она также корректирует то, что в тех мыслях было решительно неприемлемым; вместо того чтобы убить отца, он обезвреживает его женитьбой на бабушке. С этой фантазией болезнь и анализ обоснованно завершаются.

Во время анализа случая болезни нельзя получить наглядного впечатления о структуре и развитии невроза. Это дело синтетической работы, за которую нужно взяться потом. Если мы произведем этот синтез для фобии нашего маленького Ганса, то начнем с описания его конституции, его ведущих сексуальных желаний и его переживаний вплоть до рождения сестры, которое мы дали на предыдущих страницах этой статьи.

Появление на свет этой сестры принесло ему много такого, что отныне не оставляло его в покое. Прежде всего некоторая доля лишения: вначале временное разлучение с матерью, а позднее затем – постоянное уменьшение ее заботливости и внимания, которые ему пришлось привыкать разделять с сестрой. Во-вторых, оживление его приятных переживаний, связанных с уходом, которое было вызвано всем тем, что в его присутствии мать совершала с маленькой сестрой. В результате обоих влияний произошло усиление его эротических потребностей, которым начало недоставать удовлетворения. Потерю, которую ему принесла сестра, он возмещает фантазией, что у него самого есть дети, и, пока он (во время своего второго пребывания) в Гмундене действительно мог играть с этими детьми, его нежность в достаточной мере находила себе отвод. Но, вернувшись в Вену, он снова был одиноким, все свои притязания направил на мать и претерпел новое лишение, когда в возрасте 4 ¼ года его изгнали из спальни родителей. Его повышенная эротическая возбудимость проявлялась в фантазиях, которые привносили летних товарищей в его одиночество, и в регулярном аутоэротическом удовлетворении посредством онанистического раздражения гениталий.

В-третьих, однако, рождение сестры дало ему толчок к мыслительной работе, которая, с одной стороны, не могла быть доведена до конца, а с другой стороны, впутывала его в конфликты чувств. Перед ним возникла большая загадка, откуда берутся дети, – возможно, первая проблема, решение которой потребовало напряжения умственных сил ребенка и которую, вероятно лишь в искаженном виде, воспроизводит загадка фиванской Сфинкс. Предложенное ему объяснение, что Ханну принес аист, он отверг. Однако он заметил, что за несколько месяцев до рождения малышки у матери появился большой живот, что потом она лежала в кровати, во время родов стонала, а затем встала с постели стройной. Таким образом, он сделал вывод, что Ханна была в животе матери, а затем вышла из него, как люмпф. Это рождение он мог представить себе как исполненное удовольствием, опираясь на собственные самые ранние ощущения удовольствия при испражнении, а потому мог с двойной мотивацией желать самому иметь детей, чтобы с удовольствием их рожать, а потом (словно с удовольствием от воздаяния) за ними ухаживать. Во всем этом не было ничего, что привело бы его к сомнению или к конфликту.

Но тут было еще нечто иное, что не давало ему покоя. Какое-то отношение к рождению маленькой Ханны должен был иметь и отец, ибо он утверждал, что Ханна и он сам, Ганс, – его дети. Но разумеется, не он произвел их на свет, а мама. Этот отец стоял у него на пути в отношениях с матерью. В присутствии отца он не мог спать у матери, а когда мать хотела взять Ганса в постель, отец ругался. Ганс узнал, как хорошо могло бы быть в отсутствие отца, и желание устранить отца было вполне обоснованным. Теперь эта враждебность получила подкрепление. Отец рассказал ему неправду про аиста и тем самым сделал для него невозможным попросить у него разъяснения по поводу этих вещей. Он не только не давал ему лежать у мамы в постели, но и утаил от него также знание, к которому Ганс стремился. Он обделил его в обоих направлениях, и все это, очевидно, ради своей собственной выгоды.

То, что он теперь должен был ненавидеть как конкурента того же самого отца, которого любил с давних пор и которого должен бы продолжать любить дальше, что тот был для него образцом, его первым товарищем по играм и вместе с тем его воспитателем в первые годы жизни, – все это создало первый, вначале неразрешимый эмоциональный конфликт. Благодаря тому, как развивался характер Ганса, любовь должна была пока одержать победу и подавить ненависть, не имея возможности ее упразднить, ибо она снова и снова подпитывалась любовью к матери.

Но отец не только знал, откуда берутся дети; он и сам делал что-то, о чем Ганс мог только смутно догадываться. Какое-то отношение к этому, должно быть, имеет пипика, возбуждение которой сопровождало все эти мысли, причем большая, больше, чем та, что Ганс нашел у себя. Если следовать намекам от ощущений, которые тут возникали, то речь должна была идти о насилии, совершенном над мамой, о разбитии, создании бреши, проникновении в закрытое пространство, импульс к которым ребенок мог ощущать в себе; но, хотя он был на пути к тому, чтобы, основываясь на своих ощущениях от пениса, постулировать вагину, он все же не мог решить загадку, ибо подобного рода знанием, как: для чего здесь нужна пипика, – он ведь не обладал; более того, на пути решения стояла убежденность в том, что мама владеет такой же пипикой,