Калиакрия - Владимир Виленович Шигин

в Яссы к Потемкину. Потемкин поспешил на лестницу, но едва успел спуститься несколько ступеней, как Суворов взбежал наверх. Они обнялись и несколько раз поцеловались. „Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич“ – спросил Потемкин. „Ничем, князь“, отвечал Суворов раздражительно: „Я не купец и не торговаться сюда приехал; кроме Бога и Государыни никто меня наградить не может“. Потемкин побледнел, повернулся и пошел в зал».

Сам Потемкин, приехав в Петербург, получил в награду от императрицы за Измаил Таврический дворец, обелиск в Царском с изображением его побед и завоеваний, а также шитый алмазами фельдмаршальский мундир.

Державин отозвался на взятие Измаила прочувственной одой:

Везувий пламя изрыгает,

Столп огненный во тьме стоит,

Багрово зарево зияет,

Дым черный клубом вверх летит;

Краснеет понт, ревет гром ярый,

Ударам вслед звучат удары;

Дрожит земля, дождь искр течет;

Клокочут реки рдяной лавы, —

О, росс! Таков твой образ славы,

Что зрел под Измаилом свет!

* * *

Еще не имея известий о падении Измаила, султан продолжал готовиться к новым сражениям, для чего издал указ-хатишериф, в котором повелевал туркам «всякого звания, и кто истинным мусульманином почитается, имеющим более 12 лет, идти на войну против россиян». Меж тем, на войну идти особо никто не хотел. Молчаливое недовольство сменилось злобным роптанием, а от роптания недолго уже и до открытого бунта.

Успокаивая горожан, глашатаи кричали на базарах:

– Войск царицы московской во время переправы чрез Дунай было с великою потерею прогнано назад, а крепость Измаил так сильна, что и ста тысячам войска взять ее нельзя!

Глашатаям не верили и мальчишки кидались в них камнями.

А в предпоследний день 1790 года в Константинополь прискакали два курьера с ошеломляющим известием – Измаил пал!

Хроника гласит, что Селим, выслушав новость, «пришел в великую робость».

– Курьерам немедленно отрубить головы, чтобы не проболтались! – велел оробевший Селим дворцовому кавасу.

Неделю султан не покидал внутренних покоев-эндерун, и как шептались между собой черные евнухи, ни разу не пожелал за это время войти в Ворота Блаженства, что ведут в гарем.

Придя в себя, Селим велел звать к себе прусского посла. Прибывшему к нему прусскому министру, он объявил:

– Если Пруссия немедленно не объявит войну России, то я принужден буду заключить мир на таких условиях, какие от России будут предписаны! Лучше потерять мало сейчас, чем много, когда русские пушки будут палить по моему сералю!

Что мог ответить на это посол? Заверив султана, что прекрасно понимает ситуацию, министр пообещал сразу же отписать письмо королю.

Затем Селим собрал диван. Вообще султанам на заседаниях Дивана бывать не положено. Всем руководит великий визирь. Участь султана сидеть в соседней комнате и инкогнито слушать разговоры своих министров через решетчатое окошечко. Но сейчас был особый случай, и Селим сам явился на диван, чтобы объявить свою волю.

Когда султан вошел во второй дворец Топкапы Кубе-алты, где собираются на совет «визири купола», как звали в Порте министров, все были давно в сборе. Повелителя «визири» приветствовали, как и полагается, на коленях. Султан сел на принесенный ему трон и оглядел присутствующих. Ближе всего к нему сидел, скрестив ноги, и внимая, начальник канцелярии-нишанджи, далее ресми-эфенди – министр иностранных дел, далее военные судьи-кадиаскеры, старший – румелийский и младший – анатолийский, два казначея-дефтердара, старший – румелийский и младший – анатолийский. В отдалении мрачно поглядывали на окружающих предводитель янычар Еничери-агасы и великий адмирал Хуссейн-паша.

Речь султана была цветистой и длинной, говорил он, как и принято на вотоке, не торопясь. Время от времени Селим предавался разным воспоминаниям и рассуждениям. Но присутствующие быстро поняли, что речь падишаха сводится к древней османской гордости, а это значит – к продолжению войны. Затем Селим перешел к самому главному:

– И было мне видение ночью, что пришел ко мне в спальню пророк Магомед и сказал мне: «Будь мужественным и терпеливым, Селим, ибо Измаил – это последнее из испытаний, которым я проверил веру твою и стойкость. Теперь же жди вскоре побед великих!» И, сказав, это пророк улетел в небеса! А потому я велю набирать новое войско и идти снова воевать с московитами, пока их испепелит своим гневом всемогущий Аллах.

Кадиасекры и дефтердары, опустив глаза, заерзали на атласных подушках. Еще бы, казначеям теперь предстояло где-то снова искать на войну деньги, когда в казне давно повесилась последняя мышь, что касается военных судей, то им предстояли новые массовые казни беглецов, счет которым уже пошел на многие тысячи. Словам султана и те, и другие не верили, и воевать больше не хотели. Но что поделать, слово султана – закон и горе ослушникам!

Только в конце января глашатаи объявили о потере Измаила.

– Свершилась потеря великая! – кричали глашатаи-музиры. – Пролилась кровь османская! Но и московиты получили свое, все воеводы у них убиты и ранены, а от того не могут они уже воевать с нами, и призывают своего бога спасти их! Великий и всемогущий падишах вселенной, и вождь всех правоверных Селим Великий, полон решимости отомстить московитам за их неслыханную дерзость!

Историк пишет, что, услышав о падении Измаильской твердыни народ «произвел вопль и стенание». На площадях босоногие дервиши призывали искать виновных. Сразу вспомнили старое предание, что с севера придет белокурый народ, который прогонит всех османов в Азию. И если у Аль-Софии и у мечети Нуросмане еще винили во всем вероломных гяуров, то на базаре Бейазит и у цистерны Йеребатан уже поминали и священное султанова имя. Когда о происходящем доложили, Селиму, он только почесал крашенную хной бороду:

– Сегодня они призывают искать виновных, а завтра объявят виновным меня, после чего голова моя не будет стоить и ломанного аспра! Лучше мне самому назначить виновника, тем более что он уже имеется – это великий визирь! Пусть его отрезанная голова заткнет глотки крикунам!

Исполнить деликатное повеление было поручено капуджи-паше Кучюкемрогору, который немедленно поскакал в ставку великого визиря.

Тем временем Шериф-паша, имея повеление султана, с опаской вернулся к себе в Шумлу, где горевал о своей судьбе и молился Аллаху.

Наконец прибыл капуджи-паша и, кланяясь до пола, подал ему фирман об отрешении от визирского достоинства.

– Что же теперь со мной будет? – побледнел бывший визирь, зная мрачные традиции своего Отечества.

– Милостивый Селим, да продлятся дни его, жалует тебя пашою в Боснию! – не моргнув, соврал Кучюкемрогору.

Облегченно вздохнув, Шериф Гассан-паша сдал казенную печать и, оставив резиденцию, поехал верхом с капуджи-пашою и