Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

Кажется, что площадь, по мере наполнения манифестантами, раздвигалась — как вширь, так и ввысь — куда было направлено копье святого Вацлава и улетали воздушные шарики.

— Ат жие Дубчек! Ат жие Свобода!

— Ура!

Манифестанты танцевали и пели «Бабичка, научи танцевать чарльстон», — выкидывая ноги в разные стороны — всем по ногам.

— Пшепрашам! — говорил польский воин, капитан десантных войск, если задевал кого-то сапогами. Конечно, он виноват. И сейчас он об этом скажет — всем.

Чешского языка он не знает, но чехи как славяне должны его понять. Не китайцы же. Нет, не понимают. Видят: по форме — оккупант. Отсюда и отношение — враждебное, не склонное к пониманию. Но он — не оккупант! Для того-то он и явился сюда, к памятнику святому Вацлаву, чтобы выразить свою солидарность с чехословацким народом и попросить у него прощения и за себя, и за все войско Польское. Прийти на площадь, поклониться и сказать: «Простите! Слышите?»

Нет, не внемлют. Тут такая разноголосица! Чтобы его все услышали и поняли, он забирается на конный памятник, но выше уровня святой Людмилы и святого Прокопия подняться не успевает — там его задерживает патруль оккупантов.

Подъём — в 5:30. Затем — 10 минут на оправку. Уборка территории, завтрак, раздача нарядов на работы, работы по нарядам — разгрузка брёвен, обед, работы по нарядам — распилка брёвен на дрова, ужин, уборка территории и плаца.

Говорили, что по четырём углам плаца в 1954 году тут были поставлены четыре танка, как и в Москве, в Алёшкинских казармах, куда посадили арестованного Берию, а у нас — его приспешника такого-то, шишку из ГРУ, до сих пор засекреченного.

В 21:30 — отбой. Иногда вместо работы — строевая подготовка, без ремня, разумеется. Днём спать запрещено. Даже сидя на лавке. Прислоняться спиной к стене — запрещено. О нарах мечтаешь, как о дачном гамаке.

Вертолёт. Большая доска, где-то два на четыре метра, прикованная к стене. Перед отбоем охранник отмыкал замок, и доска на цепях опускалась, как полка в поезде: откидываясь — делала вертящий полуоборот. Обратный полуоборот — с последующим замыканием на замок — после сигнала подъём. Отсюда — и вертолёт, вертушка.

Спали на голых нарах. Каменную во сне голову неизвестно куда положить. Только — на каменные же кулаки. Или на свёрнутую шинель. А чем тогда укрываться? Спали в чём взяли. И укрывались тоже тем, в чём взяли. Одного взяли в гражданке. Он во Вьетнаме служил, был слегка контужен американской бомбой, получил за геройство отпуск на Родину, погулял на свадьбе у племянника. Там его и взяли. Укрывался пиджаком с оторванным в драке воротом. Привычка у него была такая: где бы он ни был, доставал огрызок карандаша (всё время где-то прятал) и в задумчивости расписывался на подручной поверхности — стола, доски, газеты, а потом жирно зачёркивал написанное. Говорил, что ему нигде нельзя оставлять своих подписей, потому что они стоят на документах особой важности. Служил он сопровождающим при наших изделиях, призванных сбивать американские самолеты. Но об этом тоже нельзя говорить — подписку давал. Заключённые его называли контуженым и вьетнамцем. Помдеж по гауптвахте сказал, что в прошлом году был тут и египтянин. Но не здесь, на срочном этаже, а — на офицерском. Самые «беспредельные» издевательства над новичками творились именно на офицерском этаже. «Так что вам повезло, товарищ капитан, что вы — на срочном!»

А мне нечем было укрываться. Укрывался одной только пилоткой ПШ. Клал на глаза. Среди сонных разговоров, запрещённых после отбоя, услышал снова байку про точечную сварку в тайге:

— …вытащили стол из бытовки, поставили на рельсы. Ребятам на столе тесно, хвост удержать не могут, и вдруг — слышат — дрезина с начальством едет, ну, все, конечно, бросились по своим боевым местам. Начальство подъезжает, видит: лошадь на рельсах за столом стоит. И главное: стол не впереди лошади, а позади!..

По уставу ночью в камере свет не выключался. Некоторые могли спать и при свете. Но я — только с пилоткой. Точнее — под пилоткой. Держать её в камере — нельзя — ни под каким видом. Только в коридоре — на полке для головных уборов. Среди вороха подобного. Таков распорядок — нарушать его нельзя, но жить его не нарушив — невозможно.

Охранник будит:

— А ну, положь пилотку на полку!

В качестве наказания отправил меня гальюн чистить. Сам встал за спиной, наблюдая, как я кипящее червями месиво — тряпкой туда-сюда. А у меня пальцы поранены при рубке дров и ладони в волдырях от пилки сучьев. Не хватило рукавиц. И тут: «А где рукавицы?» — нельзя спрашивать.

Мою пилотку, которую я положил на полку по приказу охранника, — звезданули.

— У тебя звезданули — и ты звездани, — сказал мне сосед по вертолёту.

«Ну — не звездани, — подумал я, — а просто возьми с полки любую — взамен своей. Если кто-то носит твою, хорошую, полушерстяную, то это значит, что его пилотка похуже твоей — хлопчатобумажная — лишняя. Лежит на полке. Потому что ей некуда больше деться. Ну, возьми хоть такую. На глаза класть-то».

Я пошёл и взял. На другой день перед отбоем ко мне подходит ефрейтор, из осуждённых, говорит:

— Извините, товарищ капитан, но вы, кажется, ошибочно взяли мою пилотку.

— А откуда тебе известно, что она — твоя?

По характерному сколу звёздочки.

— Там внутри у неё должно быть написано: «Куманьков, Вышний Волочёк».

Посмотрели — действительно Куманьков.

А на моей пилотке никаких надписей не было. Поди отличи её среди пятидесяти таких же — примерно половины осуждённых на нашем этаже. Спрашивай у каждого, не мою ли ты надел пилотку? Стрёмно. Своё надо метить. Внимательное отношение к подробностям.

— Извини, Куманьков.

— Да ладно, товарищ капитан.

Почему капитан? С лёгкой руки старшего сержанта из охраны. Они у нас числились среди главных зверей.

— Ну что, товарищ капитан, бульонки целы? — спросил он у меня, когда всех заключённых построили в коридоре для конвоирования в столовку.

Бульонки? Капитан? Не понимаю.

— Вижу, что ты меня не узнал. А я ведь тебя в комендатуру доставлял.

Служба у них такая. Один день они патрулями ходят, а другой — заключённых охраняют. Вчера им позвонили из ментовой.

«Высылайте, — говорят, — офицерский патруль. У нас тут один польский десантник сидит, капитан, прикрученный к стулу, буянит. Но — в нашей форме».

— Приезжаем, видим, действительно сидит, привязан к стулу, по-польски ругается. «Не имеете права, — говорит, — я — польский офицер, капитан». Смотрим по документам — наш. И —