Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

– Тебе-то написать чего-нибудь? – обидчиво спросила Краснова.

– А как же!

Я развязал и без сожаления отдал ей свой потрепанный, запятнанный галстук: все равно его надо менять. Нинка, посопев, нацарапала:

«Свиданье близко! Вот расписка».

Надо отдать должное – фамильная закорючка у Красновой тоже выглядела неслабо, она явно, как и я, тренировалась. Но почерк…

– С кем свиданье? – уточнил я.

– А тебе-то какая разница?

– Ну все-таки интересно…

Тут к нам подошли Лемешев и Арка:

– Знакомьтесь, Араксия Тевекелян – абсолютный чемпион лагеря по разбиванию яиц! – гордо представил он.

– Я не виновата. Непробиваемое попалось, как из дерева, – подтвердила она. – Ага, галстуки портите! Ну и мне напишите что-нибудь, а я вам.

Пока мы царапали друг другу пожелания, подвалил жующий Жиртрест, его оттопыренные карманы напоминали переполненные птичьи гнезда, видно, все, кто еще не проголодался, отдали разбитые яйца ему, зная, что слопает за милую душу. Он тоже хотел получить автографы. Следом к нам прибились Пферд, Поступальская, Бокова, даже Тигран, и Засухин, явно зауважавший себя после темной, он и говорить-то стал баском…

Вскоре мой галстук напоминал древний пергамент, испещренный разнокалиберными буквами: Лиде показывать, конечно, нельзя, раскричится, мол, вещи надо беречь и носить всю жизнь, пока не истлеют! С трудом найдя на материи свободное место, я оглянулся на Ирму, она снова грустила одна. От внезапной мысли, что, возможно, мы больше никогда не увидимся, я ощутил в груди холод бесшабашной отваги, встал с травы и шагнул к ней:

– Ирм, напишешь что-нибудь?

– А тебе это нужно?

– Нужно.

– Странно. Ну, тогда давай.

– Могу тебе тоже что-нибудь написать, – предложил я, протягивая свою алую тряпицу.

– Не стоит, – покачала она головой. – Хватит писанины. Да и зачем?

Я заметил, что галстук на ее груди свежий, без единой помарки. Пока Несмеяна, склонившись, старательно выводила буквы, борясь с набегавшими на шелк морщинами, я оглянулся на шум и обомлел. Невероятно! Улыбающаяся Анаконда чесала за ухом живую и невредимую Альму, а та ластилась к ней, повизгивая от удовольствия и неистово виляя лохматым хвостом. К воскресшей любимице уже со всех сторон бежали дети.

– Смотри, смотри, Альма – живая! – Я с нетерпением ждал, когда Ирма закончит писанину.

– Где?

– Вон! Пойдем!

– Нет. Я люблю кошек.

– Почему?

– Они гуляют сами по себе. Возьми! – Ирма протянула мне мой галстук.

– Спасибо! – Я машинально сунул тряпицу в карман и метнулся в толпу, стараясь протолкаться к Лемешеву, он махал мне из толпы рукой, показывая, что уже почти у цели.

Когда я прорвался к воскресшей собаке и погрузил пальцы в ее теплый спутанный мех, восхитительно пахнущий псиной, Анаконда не слишком сердито распекала виноватого Семафорыча:

– Вам что было велено?

– Так снова веревку перегрызла, вертунья! Тоже ведь проститься с пацанятами хочет… Друг человека… – развел руками сторож.

– Работнички! Ничего нельзя поручить.

А вокруг Альмы началось настоящее столпотворение, счастливые пионеры, узнав о невероятном, покидали с радостными воплями свои отрядные «таборы» и ломились, чтобы погладить собачью шерстку или хотя бы одним глазком увидать всеобщую любимцу. Началась куча-мала.

– В очередь, в очередь! – пытался навести порядок Голуб.

Но и его чуть не сшибли с ног. Каждый норовил погладить пегие лохмы, потрепать чуткие тряпичные уши и ладошкой проверить влажность чуткого черного носа.

– Альмочка, Альмочка…

– А где ж она была? – спросил кто-то.

– На карантине, – со значением ответил Семафорыч.

– А зачем же всем сказали, что усыпили?

– Приказ был.

– А как же могила?

– Вздутые консервы зарыли.

– Ладно, хватит! – возмутилась Анаконда. – Немедленно уведите собаку! Третью смену сорвать мне хотите?

Тут как раз примчался гордый Виталдон:

– Приехали, приехали!

– Наконец-то! Ничего тебе поручить нельзя! – Директриса приставила к губам услужливо поданный мегафон. – Лагерь, внимание! Слушай мою команду!

Начался невообразимый кавардак: Семафорыч тащил упирающуюся и скулящую Альму в одну сторону, вожатые и воспитательницы теснили рыдающих детей в другую, казалось, ничего с этим сделать нельзя, хаос и безначалие, но бесконечные линейки, переклички и строевые смотры в течение смены не прошли даром: минут через пять лагерь пришел в себя, разобрался по отрядам, подравнялся и напоминал теперь ровно нарезанный батон. Тая из Китая заиграла «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…» – и началась организованная посадка. Бывшего тираннозавра мы обнаружили в нашем автобусе, судя по всему, он давно уже был там – забился в дальний угол и злобно сверкал на нас заплывшими глазами.

Отряд расселся. Мы с Пашкой устроились у билетной кассы, задернутой коричневым чехлом из кожзаменителя. Нас дважды пересчитали по головам, потом Голуб поцеловал Эмму в щеку и пошел к гармошчатым дверям: он и еще несколько вожатых оставались здесь на пересменок, чтобы подготовить лагерь к началу третьей смены. Выходя, наш пижон, подтянувшись, качнулся на никелированных поручнях, как на спортивных брусьях, и глянул с таким хитрым торжеством, что сомнений у меня не осталось: это он и только он перемазал нас ночью пастой.

Затарахтел мотор, автобусы потянулись следом за машиной ГАИ, пробираясь по тряскому проселку к шоссе. Альма снова вырвалась и бежала, громко лая, вдоль колонны. Мы махали ей руками. А расщедрившийся Жиртрест бросил ей в окно недоеденное яйцо. На асфальте трясти стало меньше. Счастливая Эмаль округлила рот, превратившийся в букву «о», словно нарисованную красной помадой, и запела:

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы пионеры – дети рабочих…

Автобус грянул, подхватывая:

Близится эра светлых годов.

Клич пионеров: «Всегда будь готов!»

– Надо будет Козлу сообщить, что Альма жива! – в ухо сказал мне Пашка и протянул соевый батончик.

– Обязательно! А у него дома есть телефон?

– Вроде нет.

– Я маман попрошу. Она на «Клейтуке» всех знает.

– А что тебе Ирма написала? – с улыбочкой поинтересовался Лемешев, бросив скатанный фантик в Бокову.

– Сейчас посмотрим…

Я вынул из кармана смятый галстук, расправил на коленях и нашел в углу разборчивую подпись Комоловой.

– Ну и что там? – спросил Пашка, получив в ответ от Ленки огрызком по лбу. Милые бранятся – только тешатся.

– Неважно.

– Ну скажи! Жалко тебе, что ли?

– Говорю: неважно…

Я прижался носом к холодному стеклу. Автобус мчался мимо бревенчатых домиков с зелеными палисадниками. В растопыренных кронах уже краснели плоды. К лесу уходили ровные грядки картошки с белыми и фиолетовыми цветами. Мы ехали домой. Казалось, смешные огородные чучела машут нам обвислыми рукавами, а подсолнухи поворачивают вслед свои плоские желтые лица. Прощайте! Прощайте!