Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

Пересменок. Повесть

Как это давно было! Теплый,

словно весенний ветерок… – я и

теперь его слышу в сердце.

Иван Шмелев «Лето Господне»

1. Бог любит троицу

Тимофеич весело посмотрел на меня, поспешно встал со стула и шагнул к шкафу. Заметив мой укоризненный взгляд, он усмехнулся, мол, Бог троицу любит, и взялся за ключик, торчавший из скрипучей дверцы… Но тут в комнату влетела раскрасневшаяся у плиты Лида с шипящей сковородой в руках:

– Ой, горячо, ой, не могу-у-у!

Я быстро отодвинул плетеную хлебницу и солонку, освобождая место для фанерной подставки, и маман, уронив на нее чугунную лохань, затрясла в воздухе обожженными пальцами.

– Ой-ой-ой!

А Тимофеич непонятно как (в кино это называется «комбинированными съемками») вмиг перенесся от шифоньера к тумбочке, включил телевизор, сел к столу и с нарочитым вниманием уставился на экран, где черно-белый князь Игорь пел:

О, дайте, дайте мне свободу!

Я свой позор сумею искупить,

Спасу я честь свою и славу

И Русь от недруга спасу…

– А что по другой программе? – спросила Лида, держась пальцами за мочки ушей.

– «Сельский час».

– Тогда пусть уж поют…

Я осторожно, с помощью полотенца снял со сковороды раскаленную крышку. В нос ударил долгожданный запах домашнего ужина, и открылась дивная картина: тонкие кружки золотого, с коричневыми подпалинами, картофеля, пересыпанные истомленными кольцами лука и полупрозрачными, в темных прожилках кусочками сала, каждый размером с молочную ириску. Такой домашней вкуснятины в пионерском лагере не дождешься! Жарево скворчало и даже подрагивало в сковороде, словно сердясь на глупых людей, которые не спешат наброситься на кушанье, пока не остыло. Я спохватился и наложил себе гору картошки, выбирая со дна подгоревшую, хотя бабушка Аня обычно предупреждает страшным голосом: «Смотри, желудок испортишь!» А мне нравится: хрустит на зубах и напоминает обугленные клубни, мы выкатывали их из золы прощального костра, солили и ели, обжигаясь. Это было вчера, а кажется, что давно.

– Миш, совсем забыла: Батурины все-таки взяли билеты! – радостно сообщила Лида, накладывая отцу в тарелку.

– Да ну?! Я уж думал, улыбнулся Юрке Новый Афон! – и он подмигнул мне, как сообщнику.

– Нет! Вальку все-таки отпустили с работы. В последний момент. А то она вся испереживалась. Башашкина без присмотра нельзя отпускать! Сам знаешь. И Пцыроху ему не доверишь.

– Да уж. Сто грамм не стоп-кран. А ты – буржуй – в море покупаешься! – посветлел лицом Тимофеич и дал мне ласковый отцовский подзатыльник.

Редкий на улыбку, в такие минуты он удивительно напоминал артиста Ларионова, играющего юнгу Дика в «Пятнадцатилетнем капитане». Лида как-то полушутя сказала, что втюрилась в отца именно за это сходство. «Больше, значит, не за что было?» – обиделся он. И родители потом долго выясняли отношения, как ледышками кидаясь друг в друга неведомыми мне мужскими и женскими именами. А вот я влюбился в Шуру Казакову за то, что она одновременно похожа и на Миледи, и на Констанцию Бонасье из «Трех мушкетеров», хотя если бы Шура не была на них похожа, я бы все равно влюбился… Подумав так, я почему-то вспомнил грустную Ирму и то, что она, прощаясь, написала мне на пионерском галстуке: «Будь смелее!» Я собирался с духом всю дорогу до самой Москвы и, когда нас привезли на место, хотел подойти к ней, чтобы объясниться, но Ирма радостно повисла на шее встречавшего ее отца, а на меня не оглянулась. Ни разу…

– Когда едут? – уточнил отец.

– Послезавтра в 15.45. С Курского вокзала.

– Как же Валька билеты впритык достала?

– По брони Главторфа, как обычно.

– А-а… Ну, понятно. Это нам, косорылым, с ночи надо очередь занимать или за месяц брать. И Профессору тоже взяла?

– Конечно! Верхняя полка.

«Лучше верхней полки в поезде только последняя парта в классе!» Краем глаза я наблюдал, как коварный хан Кончак с нарисованными бровями прельщает нашего князя конями, шатрами, булатами, красивыми пленницами, но у Игоря есть дома жена, и он к ней скоро сбежит. Эту оперу передают часто и по радио, и по телику, поэтому содержание я знаю почти наизусть.

В дверь постучали, и в комнату заглянул лысый дядя Витя Петрыкин, отец моего друга Мишки:

– Приятного аппетита!

– Спасибо, Виктор. Садись к столу! – строго пригласила мать.

– Да нет, мы с Валюшкой – уже, того, перекусили.

– Дядя Витя, а Мишка когда вернется? – спросил я с набитым ртом.

– Прожуй сначала! – наставительно буркнул Тимофеич.

– Третьего дня в деревню увезли дружка твоего. На парное молочко. Теперь жди к первому сентября.

– Жа-алко!

– Оно – конечно.

– А что там ваш Володя? – участливо поинтересовалась маман.

– И не спрашивайте, Лидия Ильинична! Как лег лицом к стенке – так и лежит. Второй месяц…

– А институт?

– Не желает. Ничего теперь не хочет. Говорит: в армию пойду.

– И то дело! – кивнул отец. – Проветрит башку и поступит через два года.

– А если на флот? – спросил я.

– Тогда через три. Я три с половиной года отбарабанил – и живой.

– Миш, ну что ты ерунду мелешь! Вить, врачам-то показывали?

– А то как же!

– И что?

– Сказали: стресс.

– Это еще что за дрянь такая? – удивился отец. – Не слыхал.

– Новая болезнь. Нервная, – вздохнул Петрыкин. – Лечить не умеют. На молодой организм надеются. Тимофеич, козла-то забьем после ужина?

– Никаких козлов! – вскинулась маман.

– Посмотрим! – набычился отец: он терпеть не мог, когда им «рулили».

– Тогда я четвертого не ищу!

– Третьего тоже не ищи! – парткомовским голосом предупредила Лида, намекая на распитие в неположенном месте.

– Ну что вы такое, Лидия Ильинична, говорите! – обиделся Петрыкин и, закрывая дверь с той стороны, напомнил: – Тимофеич, ждем!

Но маман знала, о чем говорила. Дядя Витя славился тем, что иногда напивался до беспамятства. Несколько раз его, беспробудно спящего, привозил на мотоцикле с коляской наш участковый Антонов. Этой зимой соседа где-то подобрали и приволокли в общежитие на санках. Чуть не замерз. С отцом такого никогда не случалось, хоть и он тоже не без греха. Пока Лида жарила на Большой кухне картошку, ему удалось дважды сделать свое дело: достать железную фляжку из тайника – бокового кармана зимнего пальто, висевшего в нафталиновой темноте шифоньера, плеснуть спирт в хрустальный стаканчик, разбавить водой из графина, поспешно выпить, занюхать черным хлебом и погрозить мне пальцем, мол, не проболтайся, ни-ни!