Отзвуки времени - Ирина Анатольевна Богданова

старое одеяло и погреть спину у печки. Говорят: «Где родился — там и пригодился». Спорная пословица для уроженца Германии, который стал исконным русским. По твёрдому убеждению Фрица Ивановича, приложить свои силы он имел право только в России, и нигде больше. Помнится, после триумфальной защиты докторской диссертации ему недвусмысленно предлагали перебраться на Запад. От негодования он запустил в парламентёра коробочкой со скрепками. Смешно! Скрепки разлетелись по всему кабинету, и пришлось дарить уборщице шоколадку за ликвидацию безобразия.

Фриц Иванович потёр подбородок с колючей щетиной. Когда в молодости бежал из Пустошки, можно сказать, позорно дезертировал, то не предполагал, насколько драгоценной станет каждая минута в этом старом доме.

Услышав стук в дверь, он подумал, что ветер оторвал доску от обшивки и завтра придётся её приколачивать на место. Но следом за стуком раздалась трель электрического звонка, а потом свет мигнул и погас. Наверняка оборвало провода. В темноте комнаты по стенам красными пятнами расползались блики от огня в топке.

— Иду, иду, — громко сказал Фриц Иванович, недоумевая, кого принесло в такую погоду. Кругом ни души. На пути сюда последний человек встретился ему в посёлковом магазине. А уж в Пустошку за несколько вёрст точно никто не двинет, на ночь глядя. Разве что какой-то автомобилист заблудился.

На подоконнике в банке из-под оливок нашлась свечка. Обычай держать под рукой свечку и спички завела ещё мама Вера, потому что до семидесятых годов в одиннадцать часов вечера отключалось электричество по всему району.

Заслоняя огонёк ладонью, Фриц Иванович засеменил к двери, в которую не прекращались нетерпеливые удары. Он повторил:

— Иду, иду!

Ему даже в голову не пришло поинтересоваться, кто там, потому что в пургу надо впускать любого. Даже врага.

Замёрзшая щеколда не поддавалась.

— Иду, иду.

Он поставил свечу на пол и двумя руками распахнул дверь.

Человек в красном спортивном костюме ввалился в сени вместе с клубами метели и тугого ветра, моментально потушившего свечу.

Фриц Иванович проворно захлопнул дверь, погрузив сени в полную темноту.

— Подождите, не расшибитесь о лопату, сейчас я снова зажгу свечу.

Пока он на ощупь возился со спичками, незваный гость стоял, опершись о косяк, и тяжело дышал.

Спички под пальцами ломались и шипели, не желая зажигаться. Огонёк полыхнул с последней попытки. Фриц Иванович поднял руку повыше и увидел направленные на него карие глаза в обрамлении копны русых волос. Это было как наваждение, навеянное упорными воспоминаниями юности. Фриц Иванович почувствовал слабость.

— Не может быть. Полина?

Логика Фрица Ивановича всегда блистала безупречностью. На лекциях в университете его теоретические выкладки до сих пор подаются студентам как образец холодного разума. Но в данную минуту его мысли пошли вразброд, словно бегающие по двору курицы.

Конечно, вошедшая девушка никак не могла быть Полиной. Но овал её лица с узким подбородком совершенно точно повторял Полинин: и волосы, и глаза, и изгиб рта с чуть опущенными уголками губ.

— Господи, помилуй, — в недоумении перекрестился неверующий Фриц Иванович. — Тени прошлого возвращаются во плоти.

Оценив измученный вид девушки, Фриц Иванович откинул сантименты и подхватил её под руку:

— Обопрись на меня, пойдём в тепло. У меня есть горячий чай и пряники.

Он обращался к ней, как к ребёнку, случайно потерявшему маму, и она покорно шла сзади, пытаясь что-то произнести замёрзшими губами. Указывая путь, Фриц Иванович поднял свечу повыше. Руки дрожали, потому что с лица девушки на него снова взглянули глаза Полины. Сходство было поразительное. Он втянул её в тёплую комнату, освещённую светом печурки, и усадил на скамеечку, где только что сидел сам.

Она благодарно кивнула до боли знакомым жестом, от которого по его спине пробежал мороз.

— Полина?

Обхватив руками плечи, девушка негромко произнесла:

— Я не Полина. Полина моя бабушка, а я Настя.

* * *

Настя сама не знала, что её толкнуло выехать в надвигающуюся непогоду. Просто в гостинице в райцентре было невыносимо скучно. Приехав днём, она посмотрела на навигаторе, сколько километров до Пустошки, а потом просто валялась на кровати и таращилась в гроб с музыкой, который почему-то назывался телевизором.

В гостинице под странным названием «Петушок» обшарпанная мебель явно помнила времена правления генерального секретаря товарища Брежнева, а обои наклеивались наверняка до её, Настиного, рождения. От замшелой старости ящик в прикроватной тумбочке не задвигался, и кто-то из прежних постояльцев использовал щель ящика под пепельницу.

Довершали картину трёхрожковая люстра с двумя плафонами и косо висящая репродукция «Иван Грозный убивает своего сына».

Настя не считала себя особенно привередливой, но скудная обстановка вынуждала к безделью. Она же была девушкой энергичной, и кроме того, зря, что ли, проехала на своей малолитражке чуть не полстраны, чтобы кататься с боку на бок на скрипучей кровати?

Пообедав бутылочкой йогурта и бубликом, Настя пощёлкала пультом телевизора с программы на программу и внезапно решила не откладывать дело в долгий ящик и не тянуть кота за хвост, а выехать на ознакомительную прогулку по окрестностям. Романтика, заснеженный лес в полном безмолвии и всё такое прочее.

В собственной глупости пришлось убедиться, когда машина намертво забуксовала у обочины, не доехав пару километров до Пустошки. Два километра — это две тысячи метров, а значит, больше двух тысяч шагов по колено в снегу, то и дело проваливаясь вперёд руками.

Через несколько метров ходьбы снег набился под брюки, залез в рукава и налепился на волосы. Если бы она повернула обратно в посёлок, то пришлось бы отмерять пять, а то и шесть тысяч шагов. Настя рассудила, что есть же хоть кто-нибудь в деревне, кто откроет дверь и позволит переждать пургу.

Сначала она считала шаги: раз, два, десять, пятьдесят, сто. После сотни каждое движение высасывало силы и отдавалось стуком в висках. Под натиском пурги дорогу заметало так быстро, что Настя перестала понимать, куда идти. Просто брела наугад, размазывая по щекам ледяные слёзы. Так страшно ей было лишь однажды — когда бабушку Полю отвезли в больницу с инфарктом.

Где-то на середине пути Настя поняла, что всё. Конец. Сейчас она упадёт и больше не встанет, навсегда оставшись лежать близ деревни Пустошка. Когда стихнет метель, машину, конечно, найдут, а её тело вытает из-под снега только весной. И никто не заплачет по той простой причине, что оплакивать её некому. Одна как перст. Родители погибли, когда она была маленькой, бабушка умерла, а с Сергеем произошла крупная ссора, и свадьбе теперь не бывать. Ужас какое количество глупостей она успела натворить за свои двадцать два года! Если