Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

Однако Тургенев «закусил удила», ведь мадам Виардо поддерживала его, и продолжал настаивать на своем: «Вам «Дым» не нравится – да и по всему заметно, что он никому не понравился в России: но я такой закоренелый грешник, что не только не каюсь – но даже упорствую – и к отдельному изданию романа прибавлю предисловие, в котором еще сильнее буду доказывать необходимость нам, русским, по-прежнему учиться у немцев, – как немцы учились у римлян и т. д. Проклянут ли меня на всех соборах, просто ли бросят в лужу – это уже не моя печаль» (И.П. Борисову, 16 июня 1867 года).

А.А. Фету 26 июля 1867 года он пишет откровенно недружелюбное письмо: «Что «Дым» Вам не понравился – это очень неудивительно. Вот бы я удивился, если б он Вам понравился! Впрочем, он почти никому не нравится. И представьте себе, что это мне совершенно всё равно – и нет такого выеденного яйца, которого я бы не пожалел за Ваше одобрение. Представьте, что я уверен, что это – единственно дельная и полезная вещь, которую я написал! Вы скажете, что это обыкновенно так бывает с авторами: любят своих плохих детенышей; но вообразите, что эти Ваши слова – и нуль – в моих глазах одно и то же. И не потому, что Вы подорвали сами всякий свой авторитет сравнением Ирины с Татьяной (почему ее с Андромахой?) – а так-таки нуль – und Punktum. Я довольно стар, чтобы не церемониться наконец даже с друзьями».

Роман был встречен неприязненно в критике разных направлений и в различных слоях общества. Н.А. Островская передает в своих «Воспоминаниях» следующий рассказ Тургенева о впечатлении, произведенном «Дымом» в кругу петербургской аристократии: «Знаете ли, когда вышел «Дым», они, настоящие генералы, так обиделись, что в один прекрасный вечер в Английском клубе совсем было собрались писать мне коллективное письмо, по которому исключали меня из своего общества».

А в Баден-Бадене русские аристократы даже перестали приглашать Тургенева на охоту: «Вот Вам итог моего нынешнего сезона: 5 диких коз, 92 зайца, 82 куропатки, 15 фазанов, 10 перепелов, 1 вальдшнеп, 1 дикий голубь: всего – 206 штук. У нас здесь есть молодцы, которые доколачивают шестую сотню, и не потому, что стреляют лучше, – но охота у них лучше, а меня – со времени появления «Дыма» здешние магнаты из россиян на охоту более не приглашают» (Борисову, 28 октября 1867 года).

Несмотря на всеобъемлющую критику, Тургенев решил напечатать роман отдельным изданием, причем «исключенные места будут, по мере возможности, вставлены – и, вероятно, еще усилят то всеобщее негодование, которое я успел возбудить моим произведением» (О.А. Новиковой, 29 июня 1867 года). Тургенев имел в виду некоторые сцены в романе, которые он смягчил по просьбе редактора Каткова перед его публикацией в журнале «Русский вестник». Создается впечатление, что Тургенев отстаивает не только роман, а свой выбор: странную жизнь во французской семье и в немецком городе вдали от России.

Художественный и музыкальный критик второй половины XIX века, историк искусства Владимир Васильевич Стасов встретился с Тургеневым в Петербурге на симфоническом концерте 6 марта 1867 года, где у них развернулась горячая дискуссия: «Но я тотчас же, по поводу «Дыма», перешел к Глинке и спросил Тургенева, неужели он и сам думает о Глинке то самое, что его Потугин.

«Ведь это ужасно!» – говорил я. «Ну, Потугин не Потугин, – возразил Тургенев, – тут есть маленькая charge (преувеличение), я хотел представить совершенного западника, однако я и сам многое так же думаю…»

«Как! Глинка только самородок, и больше ничего?» – «Ну да, конечно, он был талантливый человек, но ведь не был же он тем, чем вы все здесь в Петербурге вообразили и что проповедуете у нас теперь в газетах…»

И у нас сию же секунду завязался спор, горячий, сердитый, первый из тех споров, какие мне суждено было вести с Тургеневым в продолжение стольких еще лет впереди. Однако же концерт кончился, и мы так много наспорились, что хотя на расставанье жали друг другу руку, но разошлись изрядно окрысившиеся один на другого и уже совершенно в другом расположении духа, чем в начале разговора, час или 11/2 раньше».

Стасов тоже объяснял эти странные воззрения Тургенева влиянием на него мадам Виардо. «Тургенев очень мало знал и еще менее понимал русскую школу, но нелюбовь к ней была у него очень сильна. Он много лет своей жизни провел в Париже, в кругу г-жи Виардо, артистки, бесспорно очень образованной и высокоталантливой, но давно уже остановившейся на вкусах и понятиях времен своей юности и ничем не приготовленной к уразумению тех стремлений, которые одушевляли новую русскую школу. Тургенев вместе с нею продолжал восхищаться только Моцартом и Глюком (которых оперы мадам Виардо сама в прежнее время с громадным успехом певала на театрах Европы), Бетховеном и Шуманом, которых он слыхал в парижских и петербургских концертах, но дальше уже не шел и относился с самым враждебным пренебрежением к русской школе. Еще в «Дыме» Тургенев, устами своего Потугина, самым неприязненным образом отзывался о новых русских музыкантах и уверял, что «у последнего немецкого флейтщика, высвистывающего свою партию в последнем немецком оркестре, в двадцать раз больше идей, чем у всех наших самородков; только флейтщик хранит про себя эти идеи и не суется с ними вперед в отечестве Моцартов и Гайднов; а наш брат-самородок трень-брень, вальсик или романсик, и, смотришь, – уже руки в панталоны и рот презрительно искривлен: я, мол, гений…».

Непочтение к старшим (Моцарту и Гайдну) было тут для Тургенева всего нестерпимее; он не желал, чтобы какие-то трень-брень «совались вперед», всяк, дескать, сверчок знай свой шесток, и вот он писал мне однажды, в 1872 году, что весь «Каменный гость» Даргомыжского – ничтожный писк, собрание вялых, бесцветных, старчески бессильных речитативов; что, кроме Чайковского да Римского-Корсакова (которых он знал, впрочем, всего только по нескольким романсам), всех остальных новых русских музыкантов стоило бы – в куль да в воду! «Египетский фараон Рампсинит XXIX (прибавлял Тургенев в комическом азарте) так не забыт теперь, как они будут забыты через 15–20 лет. Это одно меня утешает!»

Пророчество Тургенева о полной погибели новой русской школы не оправдалось, да и сам он, по-видимому, сознавая, как его изречения были поверхностны… просил меня, в первый же приезд его в Россию, устроить так, чтобы ему можно было послушать новую русскую музыку…»

Из-за того же «Дыма» случилась тяжелая размолвка Тургенева с Достоевским, который приехал в Баден на лечение