Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Вергилия меланхоличность, когда представим себе поэта, провозглашающего возврат к вере, которой ему никогда не вернуть даже себе, в течение десяти лет сочиняющего эпос, каждый эпизод и строчка которого требуют усилий и мастерства, умирающего с неотступной мыслью о том, что потерпел неудачу, что никогда искра непроизвольности не разжигала его воображения и не выводила его образы на вольный простор подлинного существования. Но над средствами выражения, пусть и не над своим предметом, поэт одержал полную победу. Мастерству редко удавалось создать нечто столь же яркое и поразительное.

Через два года после смерти Вергилия поэма была опубликована его душеприказчиками. Нашлись и хулители: некий критик обнародовал антологию ее недостатков, другой перечислял мелкие кражи, или заимствования, у предшественников, третий напечатал восемь томов «Схождений» между Вергилием и поэтами более раннего времени{517}. Но Рим вскоре простил ему этот литературный коммунизм. Гораций широким жестом поставил его рядом с Гомером, а в школах на девятнадцать веков установилась практика заучивания его наизусть. Он был на устах у плебея и аристократа; ремесленники и лавочники, надгробия и исцарапанные стены цитировали «Энеиду»; храмовые оракулы давали ответы двусмысленными стихами поэмы; возник обычай — он продержался вплоть до Возрождения — открывать наугад его поэму и в первом же отрывке, бросавшемся в глаза, искать совета или пророчества. Его слава росла до тех пор, пока средние века не увидели в нем мага и святого. Разве не предсказал он в Четвертой Эклоге пришествие Спасителя, и разве не он описал в «Энеиде» Рим как Священный Город, распространившись откуда власть религии возвысит этот мир? Разве в своей страшной Шестой книге не описал Вергилий Страшный Суд, страдания злодеев, искупительный огонь Чистилища, блаженство святых в Раю? Вергилий, как и Платон, был anima naturaliter Christiana, несмотря на своих языческих богов. Данте любил изящество его стиха и взял его в проводники не только сквозь Ад и Чистилище, но и сквозь искусство летучего рассказа и прекрасной речи. Мильтон думал именно о нем, когда писал «Потерянный рай» и составлял пышные речи дьяволов и людей. И Вольтер, от, которого мы могли бы ожидать более сердитого суждения, называл «Энеиду» прекраснейшим литературным памятником из всего, что оставлено нам античностью{518}.

IV. ГОРАЦИЙ

Одна из прелестнейших сценок в мире литературы — где ревность лишь немногим слабее, чем в любви, — это Вергилий, представляющий Меценату Горация. Поэты познакомились в 40 г. до н. э., когда Вергилию было тридцать, а Горацию двадцать пять. Годом позже Вергилий открыл для друга двери Мецената, и все трое оставались верными друзьями до самой смерти.

В 1935 году Италия отмечала две тысячи лет со дня рождения Горация. Он родился в небольшом апулийском городке Венузии. Его отец был когда-то рабом, поднявшимся по жизненной лестнице до поста сборщика налогов; другие, впрочем, называют его торговцем рыбой{519}. Слово «флакк» означало «вислоухий»; возможно, Гораций — это имя хозяина, которому служил его отец. Каким-то образом вольноотпущенник добился процветания, отправил Квинта в Рим обучаться риторике и в Афины — философии. Здесь юноша присоединился к армии Брута и получил командование над легионом. Было «сладко и почетно умереть за родину» — dulce et decorum pro patria mori{520}; но Гораций, который часто подражал Архилоху в поэзии, бросил посреди боя щит — и только пятки засверкали. После окончания войны он обнаружил, что остался без средств, без наследства, и «бесстыдная бедность заставила меня заняться стихотворством»{521}. В действительности, однако, он зарабатывал себе на хлеб службой в канцелярии квестора.

Он был невысокого роста и толст, горд и робок, не любил простонародья, но не имел ни одежды, ни средств, чтобы вращаться в кругах, где мог бы найти равных себе по образованности. Слишком осторожный, чтобы жениться, он довольствовался куртизанками, которые могли существовать на самом деле или представляли собой выражение поэтической вольности, при помощи которой Гораций хотел бы продемонстрировать свою зрелость. Он писал о проститутках с ученой сдержанностью и изощренными размерами и считал себя весьма достойным человеком потому, что не соблазнял замужних женщин{522}. Он был слишком беден, чтобы любовным буйством разрушить свое здоровье, и поэтому обратился к книгам и писал греческие или латинские стихотворения при помощи самых сложных греческих метров. Вергилий увидел одно из них и похвалил перед Меценатом. Благодушный эпикуреец был польщен оцепенелой робостью Горация и добродушно подшучивал над изысканностью его мысли. В 37 г. до н. э. Меценат взял Вергилия, Горация и некоторых других на увеселительную прогулку в лодке по каналу, затем в дилижансе, на носилках, наконец, пешком и привел их в Брундизий. Вскоре после этого он представил Горация Октавиану, и тот предложил поэту стать его секретарем. Поэт извинился за отказ, но заявил, что отнюдь не горит желанием поработать. В 34 г. до н. э. Меценат подарил ему дом и доходную ферму в сабинской долине Устика, в сорока пяти милях от Рима. Гораций был теперь волен жить в городе или в деревне и творить так, как об этом иной писатель может только мечтать, — в праздности и покое, кропотливо и тщательно[49].

На какое-то время он задержался в Риме, наслаждаясь жизнью наблюдателя, развлекающегося суматохой этого мира. Он общался с представителями всех сословий, изучал составляющие римское население человеческие типы, созерцая с клинической радостью дурачества и пороки столицы. Он изобразил некоторые из этих типов в двух книгах «Сатир» (34 и 30 гг. до н. э.), обратившись в первой к язвительности и желчности Луцилия и смягчив свой тон во второй. Он называл эти стихотворения sermones («беседы»), которые ни в коем случае не были «проповедями», но непринужденными разговорами, иногда интимными диалогами, написанными чуть ли не разговорными гекзаметрами. Он признавался, что во всем, за исключением метра, это была совершеннейшая проза, «потому что вы не назвали бы поэтом автора, который, как и я, пишет стихи, так напоминающие прозу». В этих пряных стихах мы встретим живых мужчин и женщин Рима и услышим от них, как разговаривали настоящие римляне: не пастухи, не крестьяне и герои Вергилия, не легендарные распутники и героини Овидия, но полные сил и энергии рабы, тщеславные поэты, напыщенный преподаватель, жадный философ, болтливый зануда, нетерпеливый семит, делец, политик, гуляка; таким, чувствуем мы наконец, и был настоящий Рим. С человекоубийственной несерьезностью Гораций излагает законы успеха охотника за наследствами — этого игрока-вурдалака{523}. Он смеется над гурманами, которые обжираются деликатесами и которых разбивает подагра{524}.