Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Лионе, Афинах и Александрии{498}. Марциал с удовольствием узнавал, что его книги хорошо расходятся в Британии. Даже у поэтов были теперь свои библиотеки. Овидий с любовью описывает книги, собранные им{499}. Мы можем предположить, опираясь на Марциала, что уже тогда существовали книжные знатоки, собиравшие роскошные издания или редкие рукописи. Август основал две публичные библиотеки; Тиберий, Веспасиан, Домициан, Траян и Адриан построили немало новых; к IV в. н. э. в Риме их было двадцать восемь. Иностранные писатели и ученые приезжали, чтобы работать в них и изучать публичные архивы. Так, Дионисий приехал из Галикарнасса, а Диодор из Сицилии. Рим стал теперь соперником Александрии и одним из крупнейших литературных центров Западного мира.

Этот расцвет привел к переменам не только в литературе, но и в обществе. Литература и искусства приобрели новый престиж. Грамматики читали лекции, посвященные еще живым авторам; народ распевал на улицах отрывки из их произведений; писатели наравне с государственными деятелями и знатными дамами стали постоянными посетителями роскошных салонов, подобные которым можно представить себе только во Франции эпохи ее процветания. Аристократия стала литературно образованной, литература — аристократически настроенной. Крепость и первозданная сила Энния и Плавта, Лукреция и Катулла уступила место более изощренным красотам и дразнящей сложности выражения и мысли. Писатели более не смешивались с народом и поэтому более не описывали народную жизнь и не говорили на языке народа; произошел разрыв между литературой и жизнью, что приведет в конечном счете к потере латинской словесностью жизненных сил и живого духа. В области формы непререкаемыми учителями оставались греки, тематика тоже была греческой или задавалась при дворе Августа. Поэзия, когда ей удавалось выкроить немного времени и ненадолго оставить феокритовых пастухов или анакреонтическую любовь, принималась дидактически воспевать радости сельской жизни, нравы предков, славу Рима и величие его богов. Литература превратилась в служанку государства, в многоголосый монолог, который призывал нацию следовать августовским идеям.

Две силы противостояли этому переходу литературы на государственную службу. Одной из них была горячо ненавидимая Горацием «бессмысленная толпа», которой приходились по душе соленый звон и независимость древней сатиры и комедии и не слишком нравились завитки и аромат современной поэзии. Другой — тот полусвет удовольствия и греха, к которому принадлежали Клодия и Юлия. Эта молодежь яростно бунтовала против Юлиевых законов, не хотела никаких нравственных реформ, имела своих поэтов, свои кружки и нормы. В жизни, как и в словесности, эти силы сражались друг с другом, противоборствуя в Тибулле и Проперции, выставляя в соперники чистому и благочестивому Вергилию непристойного и дерзкого Овидия, разбив судьбы двух Юлий и одного поэта ссылкой и в конце концов истощив одна другую в серебряный век. Но закваска, которой послужили великие события, расслабляющая праздность, принесенная миром и достатком, величие Рима, власть которого была признана всем миром, оказались сильнее разлагающего влияния государственных субсидий и нашли свое выражение в золотом веке, литература которого — это самое совершенное по форме и искусности отделки явление из всех, что сохранила память человечества.

II. ВЕРГИЛИЙ

Самый обаятельный из римлян родился в 70 г. до н. э. на ферме неподалеку от Мантуи, где река Мичио неспешно катит свои воды в По. Начиная с этого времени немногие великие римляне будут рождены в столице; они придут из Италии в столетии, которое станет свидетелем рождения Христа, а в следующих — из провинций. Возможно, в венах Вергилия текла какая-то доля кельтской крови, потому что Мантуя издавна была населена галлами; с формальной точки зрения, по рождению он был галлом, потому что Цизальпинская Галлия получит римское гражданство только через двадцать один год от Цезаря. Человек, который красноречивее всех пел о величии и судьбе Рима, никогда не станет образцом тяжеловесной мужественности римского племени, но коснется кельтских струн мистицизма, нежности и прелести — редких среди породы римлян.

В бытность свою судебным писарем его отец накопил достаточно денег, чтобы приобрести ферму и заняться разведением пчел. В этой журчащей тиши поэт провел свое детство; пышная листва обильного водой севера навсегда сохранилась в его памяти, и он никогда не был по-настоящему счастлив вдали от этих полей и потоков. В двенадцать лет его направили в школу в Кремоне, в четырнадцать — в Милан, в шестнадцать — в Рим. Там он изучал риторику и связанные с ней предметы под руководством того же наставника, у которого будет учиться Октавиан. Вероятно, после этого он посещал лекции эпикурейца Сирона в Неаполе. Вергилий изо всех сил старался усвоить философию наслаждения, но ему все время мешали его деревенские корни. Возможно, по завершении обучения он вернулся на север, но в 41 г. до н. э. мы видим, как он бросается вплавь, чтобы спасти свою жизнь от солдата, силой завладевшего его усадьбой; Октавиан и Антоний конфисковали ее, так как эта область благоволила их врагам. Азиний Поллион, ученый губернатор Цизальпинской Галлии, пробовал вернуть ферму назад, но у него ничего не вышло. В искупление неудачи он стал покровительствовать молодому человеку и ободрил его, призвав продолжить писать начатые им «Эклоги».

В 37 г. до н. э. Вергилий уже отведал от чаши с вином славы. «Эклоги» («Пастушеские песни», или «Избранные отрывки») были только что опубликованы в Риме и тепло встречены читателями; некоторые стихи прочитала со сцены актриса, и зрители горячо ей аплодировали{500}. Стихотворения эти представляли собой пасторальные сценки, написанные в манере «Буколик» Феокрита, а часто и дословно переводившие их; превосходный стиль и ритм, самые мелодичные гекзаметры, когда-либо слышанные в Риме, полнота задумчивой нежности и романтической любви — все эти достоинства не могли остаться незамеченными. Столичная молодежь уже достаточно отдалилась от земли, чтобы идеализировать сельскую жизнь; всякому доставляло удовольствие вообразить себя пастухом, бродящим вверх и вниз по склонам Апеннинских гор, и надрывать сердце при мысли о безвозвратно потерянной любви{501}.

Более жизненными, чем эти заимствованные у Феокрита призраки, были деревенские сценки. И здесь Вергилий идеализировал свой материал, зато подражать ему было некому. Он услышал когда-то и запомнил мощную песнь лесоруба и беспокойное жужжание пчелиного роя{502}; и он знал, что такое опустошенность и отчаяние сердца, когда, как и тысячи твоих современников, ты оказываешься согнан с родной земли{503}. Но важнее всего было другое. Он напряженно чувствовал надежду своего времени на окончание партийных распрей и войн. Книги пророчеств Сивиллы предсказали некогда, что вслед за железным веком вернется золотой век Сатурна. Когда в 40 г. до н. э. у