Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

ваннами; ел мало, и только самую простую пищу — хлеб грубого помола, сыр, рыбу и фрукты; он так заботился о своей диете, что иногда «ел один до или после устраиваемого им обеда, не прикасаясь к пище во время него»{483}. Его душа, как и душа некоторых средневековых святых, несла на себе тело, как крест.

Его сущностными чертами были несколько нервическая витальность, несгибаемая решительность и проницательный, расчетливый, находчивый ум. Он занимал невероятное число должностей и количество взятых им на себя обязанностей было лишь немногим меньше, чем у Цезаря. Он добросовестно исполнял взятые на себя обязательства, регулярно председательствовал на заседаниях сената, посещал бессчетные совещания, участвовал в качестве судьи в сотнях процессов, переносил церемонии и официальные пиры, планировал далекие походы, управлял легионами и провинциями, побывал практически во всех из них и вникал в бесчисленные административные подробности. Он сочинил сотни речей, составляя их с гордым стремлением к ясности, простоте и чистоте стиля. Он зачитывал их вместо того, чтобы говорить, импровизируя, опасаясь, что в противном случае у него могут вырваться слова, о которых придется потом сожалеть. Светоний хотел, чтобы мы поверили, будто из тех же соображений он заранее писал и затем зачитывал важные разговоры с отдельными людьми, даже с собственной женой{484}.

Как и большинство скептиков своего времени, он долго еще оставался подвержен суевериям после того, как потерял свою веру. Он носил с собой котиковый мех, чтобы защититься от молнии; он с уважением относился к знамениям и ауспициям и иногда руководствовался предостережениями, полученными во сне. Он отказывался пускаться в путешествие по дням, считавшимся им несчастливыми{485}. В то же время объективность его суждений и практичность его мышления были совершенно замечательными. Он советовал юношам как можно скорее начинать свою карьеру, чтобы идеи, почерпнутые ими из книг, могли пройти испытание действительностью{486}. Он сохранял до конца своих дней буржуазный здравый смысл, консерватизм, бережливость и осторожность. Festina lente — «Спеши медленно» — было его излюбленным изречением. Он был способен прислушиваться к советам и переносить критику гораздо более терпимо, чем большинство людей, облеченных такой властью. Афинодор, философ, возвращавшийся в Афины после нескольких лет, проведенных с Августом, дал ему на прощание такой совет: «Когда будешь разгневан, не говори и не делай ничего до тех пор, пока не повторишь про себя все двадцать четыре буквы алфавита». Август был настолько благодарен Афинодору за предостережение, что просил его остаться еще на год, говоря: «Никакой риск не стоит той награды, что заключена в молчании»{487}.

Даже более удивительным, чем развитие Цезаря из бесчинного политика в великого полководца и государственного деятеля, стало превращение беспощадного и сосредоточенного на самом себе Октавиана в умеренного и великодушного Августа. Он рос. Человек, который позволил Антонию вывесить на Форуме отрубленную голову Цицерона, который без зазрения совести переходил от одной партии к другой, который потакал своим слабостям и имел множество любовниц, который преследовал Антония и Клеопатру и удовольствовался только их смертью, не тронутый ни воспоминаниями о былой дружбе, ни милосердием к женщине, — этот хваткий и неприятный юноша вместо того, чтобы отравиться властью, был в последние сорок лет образцом справедливости, умеренности, верности, великодушия и терпимости. Он только посмеивался, читая пасквили, написанные против него остряками и поэтами. Он советовал Тиберию ограничиться предотвращением или преследованием враждебных действий и не пытаться воевать против враждебных речей. Он не настаивал на том, чтобы и другие жили так же скромно, как он сам. Пригласив к столу гостей, он обычно рано их покидал, чтобы те могли дать волю своему аппетиту и веселью. Он не был претенциозен; он подолгу беседовал с избирателями, чтобы заручиться их голосами; он заменял своих друзей-юристов в судах; он въезжал в Рим и покидал его тайно, страшась всяческой шумихи; на рельефах Алтаря Мира он не выделен из числа других граждан никакими знаками особого достоинства. Его утренние приемы были открыты для всех граждан, и со всеми он был любезен. Когда некто однажды долго не решался подать ему свое прошение, Август шутливо упрекнул просителя за то, что тот протягивает ему документ, «словно грош слону»{488}.

В его старческие годы, когда разочарования наполнили его горечью, и он давно уже свыкся со всемогуществом, даже со своей божественностью, он соскальзывал в нетерпимость, преследовал враждебных авторов, запрещал истории, которые были более критичны к нему, чем хотелось бы, и не внял умоляющим стихам Овидия. Рассказывают, что однажды он приказал перебить ноги своему секретарю Таллу, который за 500 денариев согласился разгласить содержание официального письма; он заставил одного из своих вольноотпущенников покончить с собой, узнав, что тот прелюбодействует с римской матроной. В общем, его трудно любить. Мы должны представить себе хрупкость его тела и беды, которые ему пришлось перенести в старости, чтобы отнестись к нему с тем же сочувствием, какое вызывали у нас убитый Цезарь или сломленный Антоний.

VI. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ БОГА

Почти все свои неудачи и все свои трагедии он познал в своем собственном доме. От трех жен — Клавдии, Скрибонии, Ливии — у него был только один ребенок: Скрибония непреднамеренно отомстила ему за развод рождением Юлии. Он надеялся, что Ливия подарит ему сына, которого он мог бы воспитать и выучить как правителя; но хотя она и наградила своего первого мужа двумя прелестными сыновьями — Тиберием и Друзом, — ее брак с Августом был разочаровывающе бесплоден. Во всех других отношениях их союз был счастливым. Это была женщина величавой красоты, твердого характера, тонкого ума; Август обсуждал самые важные свои законы именно с ней и очень ценил ее советы — так же высоко, как и советы самых опытных своих друзей. Спрошенная, как ей удалось приобрести такое влияние на мужа, Ливия ответила: «Благодаря тому, что всегда была ему верна… никогда не вмешивалась в его дела и делала вид, что не слышу и не замечаю его подруг, с которыми у него были романы»{489}. Она была образцом старинных добродетелей и, может быть, понимала их чересчур прямолинейно. На досуге она посвящала себя благотворительности, помогала родителям больших семей, одаривала приданым бедных невест и содержала за свой счет многих сирот. Ее собственный дворец был почти что сиротским приютом; здесь, как и в доме своей сестры Октавии, Август воспитывал своих внуков, племянников, племянниц и даже шестерых выживших детей Антония. Он рано отправлял мальчиков