Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

понимание брака как союза, главная задача которого — порождение потомства. Брак становился обязательным для всех способных к супружеству мужчин моложе шестидесяти и женщин моложе пятидесяти лет. Завещания, обусловливавшие передачу имущества безбрачием наследника, объявлялись недействительными. На холостяков налагались взыскания: они не могли наследовать ничье имущество, кроме имущества ближайших родственников, если в течение ста дней после смерти завещателя не вступали в брак; им запрещалось посещать общественные праздники и игры. Вдовы и разведенные могли стать наследницами только в том случае, если вновь выходили замуж после смерти мужа или развода с ним. Незамужние и бездетные женщины не могли становиться наследницами после пятидесяти лет и даже до этого возраста, если они владели состоянием, превышающим 50 000 сестерциев (7500 долларов). Мужчины, принадлежащие к сенаторскому сословию, не имели права жениться на вольноотпущенницах, актрисах или проститутках; ни актерам, ни вольноотпущенникам не разрешалось брать в жены дочерей сенаторов. Женщины, владеющие суммой, превышающей двадцать тысяч сестерциев, были обязаны платить однопроцентную ежегодную подать до тех пор, пока не выйдут замуж. После замужества эта подать уменьшалась с рождением каждого нового ребенка, а с появлением на свет третьего ее выплата прекращалась. Из двух консулов большим авторитетом обладал тот, у которого было больше детей. При назначении на государственные посты отец самого крупного семейства получал, насколько это позволяли обстоятельства, преимущество перед своими соперниками. Мать троих детей получала «право троих детей» (ius trium liberorum), или право носить особое одеяние и свободу от власти мужа.

Эти законы вызвали негодование во всех классах, ими были раздражены даже «пуритане», которые жаловались, что «право троих детей» предоставляет женщине слишком опасную возможность эмансипироваться от авторитета мужчины. Другие в оправдание своего безбрачия ссылались на то, что «современные женщины» уж слишком независимы, властны, капризны и расточительны. Исключение холостяков из числа посетителей общественных представлений рассматривалось как чересчур суровая и трудноосуществимая мера. В 12 г. до н. э. Август аннулировал данную статью. В 9 г. н. э. lex Papia Poppaea еще более смягчил Юлиевы законы, облегчив условия, при которых безбрачные лица могли наследовать имущество, увеличив вдвое срок, в течение которого вдовы и разведенные должны были обзавестись новой семьей, чтобы получить возможность наследования, и увеличив суммы, которые могли получить бездетные наследники. Матери троих детей освобождались от тех ограничений, которыми Вокониев закон (169 г. до н. э.) урезал максимально возможные суммы, наследуемые женщйнами. Возраст, в котором гражданин получал доступ к различным должностям, мог понижаться в зависимости от семейного положения. После того как был принят этот закон, люди заметили, что консулы, его составившие и давшие ему свои имена, были бездетными холостяками. Насмешники напоминали и о том, что законодательная реформа была осуществлена отцом единственного ребенка Августом по подсказке бездетного Мецената и что после того, как эти законы вступили в действие, Меценат продолжал сибаритствовать и купаться в роскоши, а Август соблазнил его жену{470}.

Очень трудно дать какую-либо оценку этому самому значительному социальному законодательству древности. Законы, о которых шла речь выше, были сформулированы достаточно обтекаемо, и непокорные находили множество лазеек. Некоторые мужчины, чтобы выполнить закон, женились и разводились вскоре после свадьбы; другие усыновляли детей, чтобы занять должности или получить наследство, а затем «эмансипировали», то есть отпускали их{471}. Тацит спустя столетие заявил, что законы потерпели неудачу; «браки и воспитание детей не стали более частым явлением, ибо столь велика притягательность бездетности»{472}. Безнравственность не исчезла, но стала несколько более благовоспитанной, чем раньше. В стихах Овидия мы видим, что она превратилась в изящное искусство, в предмет тщательных наставлений, с которыми эксперты обращались к новичкам. Август и сам сомневался в эффективности своих законов и был согласен с Горацием, утверждавшим, что все законы напрасны, если сердца остаются прежними{473}. Он предпринимал героические усилия, чтобы достучаться до сердец простых людей: на играх он брал в свою ложу многочисленных детей примерного отца Германика; выдавал тысячу сестерциев отцам больших семейств{474}; воздвиг памятник девушке-рабыне, которая (несомненно, не вполне из патриотических соображений) родила сразу пятерых детей{475}; радовался от всего сердца, когда замечал крестьянина, вступающего в Рим в сопровождении своих восьмерых детей, тридцати шести внуков и девятнадцати правнуков{476}, Дион Кассий изображает его обращающимся к народу с речью, в которой он с негодованием говорит о «расовом самоубийстве»{477}. Он с удовольствием читал предисловие к «Истории» моралиста Ливия, а возможно, и сам был его вдохновителем. Под его влиянием литература этой эпохи приняла дидактическое и практическое направление. Через Мецената или лично он убеждал Вергилия и Горация посвятить на время свое творчество пропаганде нравственных и религиозных реформ. Вергилий попытался своими песнями в «Георгиках» привлечь римлян к возвращению назад в деревню, а «Энеидой» вернуть их к старым богам. Гораций, пресытившись мирскими радостями, прилаживал строй своей лиры к стоическим темам. В 17 г. до н. э. Август устроил ludi saeculares[47] — три дня церемоний, состязаний и зрелищ, которые праздновали возвращение Сатурнова Золотого века; и Гораций получил государственное поручение написать carmen saeculare («вековую песнь»), который предстояло петь процессии из двадцати семи мальчиков и такого же числа девочек. Даже изобразительное искусство было поставлено на службу морали: прелестный Алтарь Мира (Ага Pacis) был покрыт рельефами, на которых изображались частная и государственная жизнь Рима; величественные общественные здания воздвигались повсюду, чтобы подчеркнуть силу и славу Империи; множество храмов были построены для того, чтобы всколыхнуть слабеющую, почти умирающую религиозность.

В конце жизни Август, скептик и реалист, пришел к убеждению, что нравственная реформа невозможна без религиозного возрождения. Агностическое поколение Лукреция, Катулла и Цезаря сошло с круга, и их дети открыли, что страх перед богами — это начало мудрости. Даже циничный Овидий вскоре напишет по-вольтеровски: expedit esse deos, et ut expedit esse putemus — «Удобно, когда есть боги, и удобно думать, что они есть»{478}. Консервативно настроенные умы возводили гражданскую войну и те страдания, которые она принесла, к пренебрежению религией, которое и вызвало этот небесный гнев. По всей Италии ставший более целомудренным народ был готов вновь обратиться к своим древним алтарям и возблагодарить богов, которые (так думали люди) пощадили их и позволили присутствовать при этой счастливой реставрации прошлого. Когда в 12 г. до н. э. Август, терпеливо ожидавший, когда же умрет дышащий на ладан Лепид, стал его преемником на посту верховного понтифика, «на мои выборы пришло столько народа со всей Италии, — сообщает нам император, — что никто и не припомнит, когда еще собиралась