Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Все великие строения, которые он воздвиг, казалось, лежали в руинах. Власть, принятая им на себя ради восстановления мира, ослабила и привела к деградации сенат и народные собрания, эту власть ему предоставившие. Устав от ратификаций и восхвалений, сенаторы попросту больше не приходили на заседания, а в комициях собиралась только горстка граждан. Должности, что когда-то пробуждали в людях творческое честолюбие властью, которой они могли наделить, высмеивались умниками как пустые и дорогостоящие очаги тщеславия. Даже самый мир, который установил Август, и безопасность, которую он обеспечил Риму, ослабили народный дух. Никто не хотел служить в армии, никто не понимал неизбежности и неотвратимости периодически вспыхивающих войн. На смену простоте пришла роскошь, а родительские чувства уступили дорогу сексуальной вседозволенности. Воля великого народа была истощена — он умирал.

Все это стареющий император остро видел и с грустью осознавал. Никто не мог сказать ему тогда, что, несмотря на сотни недостатков и полудюжину придурков на троне, странный и утонченный принципат, основанный им, подарит Империи самый долгий период процветания из тех, что когда-либо видело человечество; что Pax Romana, которая начиналась как Pax Augusta, по прошествии многих столетий покажется высшим достижением в истории государственного искусства. Как и Леонардо, он думал, что потерпел крах.

Смерть пришла к нему неслышным шагом, когда он был в Ноле, в возрасте семидесяти шести лет (14 г. до н. э.). Друзьям, собравшимся у его ложа, он сказал слова, которыми часто заканчивались римские комедии: «Коль хорошо сыграли мы, похлопайте / И проводите добрым нас напутствием». Он обнял жену и сказал: «Помни, как мы жили вместе, Ливия; прощай» — эти слова были последними{493}. Через несколько дней его тело было пронесено по Риму на плечах сенаторов и предано огню на Марсовом поле, рядом с погребальным костром стояли дети знатных римлян и пели похоронную песнь.

ГЛАВА 12

Золотой век

30 г. до н. э. — 18 г. н. э.

I. ПОД СЕНЬЮ АВГУСТА

ЕСЛИ ДЛЯ РАБОТЫ в литературе и искусстве мир и безопасность куда предпочтительнее войны, то все же война и глубокие социальные перевороты вспахивают землю вокруг ростков мысли и питают семена, которые взойдут в дни мира. Покойная жизнь не создает великих идей или великие личности; но принуждение, которое приносит с собой кризис, императивы выживания с корнем вырывают старое и мертвое, чтобы на их месте проросли новые идеи и обычаи. Мир после победоносной войны — лучший стимул для быстрого выздоровления; в это время люди ликуют только от того, что существуют на этом свете, и часто рождают песни.

Римляне были благодарны Августу за то, что он излечил, пусть и в результате тяжелой операции, раковую опухоль хаоса, в который погрузилась их гражданская жизнь. Они были потрясены, когда столь быстро вернули свое благополучие после произведенного войной опустошения. Они были рады и тому, что, несмотря на царивший некогда развал, делавший их беззащитными, они оставались хозяевами той части света, которая была для них всем миром. Они оглядывались назад на свою историю — от первого до этого второго Ромула — от творца до восстановителя, — и она казалась им эпически чудесной; и они едва ли сильно удивились тогда, когда Вергилий и Гораций выразили их благодарность, их славу и гордость в стихах, а Ливий — в прозе. Еще более радовало то, что области, которые были ими покорены, лишь частично оставались варварскими; большая часть этих земель принадлежала к царству эллинистической культуры — к царству изящной речи, утонченной литературы, просвещенной науки, зрелой философии и выдающегося искусства. Это духовное богатство стекалось теперь в Рим, порождая дух подражания и соперничества, принуждая язык и словесность пустить новые побеги и расти ввысь. Тысячи греческих слов проникли в латинский язык, и тысячи греческих статуй и картин были поставлены на римских площадях, в храмах, на улицах и в домах.

Деньги от завоевателей Египта и его сокровищ, крупных рабовладельцев и эксплуататоров римских ресурсов и торговли перепадали даже поэтам и художникам. Писатели посвящали свои труды богачам в надежде получить от них дары, благодаря которым они смогут и дальше безбедно трудиться и существовать. Так, Гораций обращался в своих одах к Саллюстию, Элию Ламии, Манлию Торквату и Мунацию Планку. Мессала Корвин собирал вокруг себя содружество авторов, в котором блистал Тибулл, а Меценат искупал свое богатство и стихи тем, что щедро одаривал Вергилия, Горация и Проперция. Вплоть до последних лет своей жизни, отмеченных приступами гневливости, Август проводил по отношению к литературе вполне либеральную политику. Он был доволен тем, что современные ему литература и искусство поглощают ту честолюбивую энергию, которая привела к такому беспорядку в политике. Он был не прочь платить людям за написание книг, лишь бы они не мешали ему управлять государством. Его щедрость по отношению к поэтам была настолько знаменита, что вокруг него повсюду жужжал их рой, куда бы он ни пошел. Когда какой-то грек день за днем настойчиво подсовывал ему в руку свои стихи при входе во дворец, Август отплатил ему тем, что остановился, сочинил несколько строчек и попросил слугу передать их греку. Последний поднес Августу несколько денариев, сокрушаясь, что не может дать больше. Император вознаградил его остроумие (не поэзию) 100 000 сестерциев{494}.

Книжный поток разлился сейчас широко, как никогда. Каждый — и дурак и философ — писал стихи{495}. Так как любое стихотворение и большая часть литературной прозы предназначались для чтения вслух, собирались кружки, в которых авторы читали свои произведения приглашенным или обычной публике, а в редкие минуты взаимной терпимости и друг другу. Ювенал считал, что достаточным и главным основанием для того, чтобы жить в деревне, является стремление укрыться от поэтов, которые заполонили Рим{496}. В книжных лавках, сгрудившихся в районе, называвшемся Аргилет, собирались писатели, чтобы в цифрах оценить литературные гении, в то время как безденежные книголюбы украдкой читали отрывки из книг, которые не могли купить. Афиши на стенах извещали покупателей о новых изданиях и ценах. Небольшие томики продавались за четыре-пять сестерциев, средняя книга стоила десять (1,5 доллара); изящные издания, наподобие эпиграмм Марциала, иллюстрированные обычно портретом автора, шли по цене около пяти денариев (3 доллара){497}. Книги экспортировались во все уголки Империи или одновременно издавались в Риме,