Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Ultima Cumaei venit iam carminis aetas;

magnus ad integro saeclorum nascitur ordo.

Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna;

iam nova progenies, caelo demittitur alto.

Tu modo nascenti puero, quo ferrea primum

desinet, ac toto surget gens aurea mundo,

casta fave Lucina; tuus iam regnat Apollo —

Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,

Сызнова ныне времен зачинается строй величавый,

Дева[48] грядет к нам опять, грядет

Сатурново царство. Снова с высоких небес досылается новое племя.

К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену

Роду железному род золотой по земле расселится.

Дева Луцина! Уже Аполлон твой над миром владыка.

(Перевод С. Шервинского)

Через десять лет эти пророчества исполнились. Железные орудия войны были отложены в сторону; пришло новое поколение, вооруженное и ослепленное золотом. В оставшиеся Вергилию годы Риму не придется больше изведать гражданской суматохи и свалки; процветание и счастье будут возрастать, и Август будет прославлен как спаситель, пусть и не как Аполлон. Полуцарственный двор приветствовал оптимизм Вергилиева стиха. Меценат призвал его к себе, полюбил и увидел в поэте лучший инструмент для проведения реформ Октавиана. Такое суждение показывает проницательность Мецената; дело в том, что тридцатитрехлетний Вергилий внешне был по-деревенски неуклюж, робок до оцепенения, сторонился людных мест, где его могли бы узнать и окликнуть, был недостаточно легок для гибкого и агрессивно фешенебельного римского общества. Кроме того, он был еще более болезненным, чем Октавиан, его мучили головные боли, заболевания горла, желудочные расстройства и кровохарканье. Вергилий никогда не был женат, и, кажется, был не больше своего Энея доступен очарованию страсти. Видимо, он утешал себя какое-то время любовью мальчика-раба; в Неаполе за свою холодность он был прозван «девой»{504}.

Меценат был щедр к юноше, убедил Октавиана вернуть ему ферму и подсказал тему нескольких стихотворений, прославляющих жизнь в деревне. В эти дни (37 г. до н. э.) Италия расплачивалась за то, что слишком много земли отведено было здесь под пастбища, фруктовые сады и виноградники; Секст Помпей блокировал подвоз продовольствия из Африки и Сицилии, и нехватка зерна грозила вылиться в новую революцию. Городская жизнь, казалось, обессилила новое поколение италийских мужчин; со всех точек зрения здоровье нации нуждалось в возвращении к фермерскому укладу. Вергилий с готовностью ухватился за эту идею. Что-что, а деревенская жизнь была знакома ему не по книгам. И хотя теперь он был слишком хрупок, чтобы переносить ее тяготы, Вергилий был именно тем человеком, который мог воспеть ее притягательные стороны, черпая вдохновение из драгоценных для него тайников памяти. Он укрылся в Неаполе, семь лет шлифовал и отделывал свое произведение и наконец вышел из своего затвора с самой совершенной из своих книг — «Георгиками», буквально, «Земледельческими трудами». Меценат был в восторге и взял поэта с собой на юг, чтобы познакомить его с Октавианом, возвращавшимся тогда (29 г. до н. э.) после победы над Клеопатрой. В небольшом городке Ателла усталый полководец остановился на отдых и, очарованный, четыре дня слушал, как читает Вергилий свои 2000 строк. Эти стихи совпадали с его затаенными чаяниями и намерениями еще лучше, чем даже мог предвидеть Меценат. Ибо поэт приглашал теперь Октавиана распустить большую часть бесчисленных армий, завоевавших для него весь мир, поселить ветеранов в деревне, на своей земле, утишить тем самым их притязания, накормить города и сельским трудом сохранить государство. Начиная с этого момента Вергилий мог думать только о творчестве.

В «Георгиках» великий художник описывает благороднейшее из искусств — искусство возделывания земли. Вергилий заимствует у Гесиода, Арата, Катона, Варрона; но он преобразовывает их грубую прозу или бессильный, вялый стих в превосходно отделанные гекзаметры. Покорный велениям долга, он обнимает в своей поэме различные отрасли земледелия — описывает разнообразие почв и особенности их обработки, указывает время, наиболее подходящее для сева и жатвы, знакомит читателя с виноградными и оливковыми культурами, разведением скота, лошадей, овец, наконец, пчеловодством. Все стороны деятельности фермера интересуют и занимают его; ему приходится напоминать себе, что нельзя останавливаться на одном предмете слишком долго, что следует идти дальше:

Sed fugit interea, fugit irreparabile tempus,

Singula dum capti circum vectamur amore{505}.

Так, — но бежит между тем, бежит невозвратное время,

Я же во власти любви по частностям всяким блуждаю.

(Перевод С. Шервинского)

У него есть что сказать о болезнях животных и о том, как их лечить. Он пишет об обыкновенных, используемых в хозяйстве животных с пониманием и симпатией; его не перестают изумлять простота их инстинктов, сила их страстей, совершенство их форм. Он идеализирует деревенскую жизнь, но не умалчивает и о ее тяготах или превратностях, об изнурительности труда, о бесконечной борьбе с вредителями, о нарушающем привычный трудовой ритм маятнике засухи и бури. Но как бы то ни было, labor omnia vincit («все побеждает труд»){506}; крестьянский труд исполнен целесообразности, а потому и достоинства; ни один римлянин не должен стыдиться встать и пойти за плугом. Нравственность, полагает Вергилий, возникает из фермерской деятельности; все старинные доблести, благодаря которым возвысился Рим, были взращены и вскормлены здесь, в деревне. И нельзя не заметить, что такие работы, как сев зерна, его защита от непогоды, возделывание, прополка, жатва имеют свои отражения и в развитии человеческой души. В полях, где чудо произрастания и капризы неба выдают присутствие тысяч таинственных сил, душа куда легче, чем в городе, ощущает токи животворящих начал и становится глубже, преисполняясь религиозных прозрений, смирения и благоговения. В этом месте Вергилий произносит свои самые знаменитые слова, начинающиеся с отголоска Лукрециевой поэмы и переходящие в чисто вергилиевский тон:

Felix qui potuit rerum cognoscere causas,

atque metus omnis et inexorabile fatum

subiecit pedibus strepitumque Acherontis avari;

fortunatus et ille deos qui novit agrestis,

Panaque Silvanumque senem Nymphasque sorores —{507}

Счастливы те, кто вещей познать сумели основы,

Те, кто всяческий страх и Рок, непреклонный к моленьям,

Смело повергли к ногам, и жадного шум Ахеронта.

Но осчастливлен и тот; кому сельские боги знакомы, —

Пан, и отец Сильван, и нимфы, юные сестры.