Мысли о мире во время воздушного налета - Вирджиния Вулф

в напрасную трату времени и душевных сил, но и потакающий самым низменным людским страстям: тщеславию, позерству, самоуверенности и жажде обращать других в свою веру? Зачем поощрять представителей старшего поколения становиться педантами и пророками, если все они – самые обыкновенные мужчины и женщины? Зачем заставлять их стоять перед нами по сорок минут на возвышении, пока мы размышляем о цвете их волос и долголетии мух? Почему бы не разрешить им говорить с нами и слушать нас непринужденно, по доброй воле, разместившись так, чтобы никто ни над кем не возвышался? Почему бы не создать новую форму общества, основанную на бедности и равенстве? Почему бы не собрать вместе людей всех возрастов и обоих полов, людей всех градаций известности и безвестности: пусть поговорят без возвышений и докладов, без необходимости в дорогих нарядах и дорогостоящем угощении? Разве такое просветительское общество даже как форма обучения не окажется ценнее всех лекций об искусстве и литературе, прочитанных с начала времен? Почему бы не упразднить педантов и пророков? Почему бы не изобрести межчеловеческие связи? Почему бы не попробовать?

И тут, страшно устав от слов «зачем» и «почему», я собралась было побаловать себя парой-тройкой широких замечаний об обществе: мол, каким оно было, каким стало, а каким могло бы стать, – замечаний с прибавлением двух-трех исторически-аллегорических картин (миссис Трейл принимает доктора Джонсона, леди Холланд занимает лорда Маколея), но в толпе вопросов поднялся такой ропот, что я перестала слышать даже собственные мысли. Причина ропота скоро выяснилась. Я неосторожно, глупо обронила слово «литература». А слово «литература», как ни одно другое, будоражит вопросы и доводит их до белого каления. Вот они и раскричались, распоясались, стали сыпать вопросами о поэзии, прозе и критике, и каждый вопрос требовал, чтобы его услышали, и каждый был уверен, что только он заслуживает ответа. Наконец, когда они не оставили ни клочка от всех моих исторически-аллегорических картин с леди Холланд и доктором Джонсоном, один вопрос добился, чтобы его задали, уверяя: каким бы глупым и неосторожным он ни был, остальные еще хуже. Вот вам этот вопрос: зачем изучать английскую литературу в университетах, когда ее можно самостоятельно вычитать из книг? Но я сказала, что глупо задавать вопрос, на который уже имеется ответ: по-моему, английскую литературу уже преподают в университетах. Вдобавок, если мы затеем спор об этом, понадобится не меньше двадцати томов, а у нас осталось каких-то семьсот слов. И всё же, уступив его настырности, я сказала, что задам этот вопрос: вынесу его на обсуждение, как умею, умолчав о своем личном мнении, – просто записав по памяти нижеследующий фрагмент разговора.

На днях я навестила одну свою подругу; она зарабатывает на жизнь рецензированием рукописей в издательстве. Когда я вошла, мне показалось, что в комнате полумрак. Но окно стояло нараспашку, день был погожий, весенний, а, значит, полумрак был, верно, душевного свойства, испугалась я. Первые слова подруги подтвердили мои опасения.

«Ох, бедный мальчик!» – воскликнула она, жестом отчаяния швырнув на пол рукопись, которую только что читала. С кем-то из родственников несчастный случай? – спросила я. Где он разбился – на шоссе? В походе в горы?

«Если только ты назовешь несчастным случаем триста страниц о развитии елизаветинского сонета», – сказала она.

«Всего лишь?» – переспросила я с облегчением.

«Всего лишь? – огрызнулась она. – Разве этого мало?» И, меряя шагами комнату, вскричала: «Когда-то он был умненьким мальчиком, когда-то с ним было о чем поговорить, когда-то он любил английскую литературу! Но теперь…» Она воздела руки, словно не находя слов… Впрочем, что-что, а слова у нее нашлись. Причитания и поношения хлынули таким потоком (впрочем, я ее мысленно оправдала, вспомнив, что живется ей тяжело – каждый день приходится читать рукописи), что я не поспевала за ходом мысли. Удалось лишь уловить, что все эти лекции по английской литературе – «Если уж вы хотите научить их читать по-английски, – процедила она, – научите их читать по-древнегречески», все эти экзамены по английской литературе, влекущие за собой сочинение всех этих трудов об английской литературе, в конце концов сживут английскую литературу со свету и уложат в гроб. «А могильной плитой, – продолжала она, – станет том в кожаном переплете…», но тут я прервала ее и велела не болтать вздор. «Тогда скажи мне, – сказала она, стоя надо мной, стиснув кулаки, – начинают ли они после этого лучше писать? Стала ли поэзия лучше, стала ли проза лучше, стала ли критика лучше после того, как их научили правильно читать английскую литературу?» И вместо ответа на свой вопрос зачитала абзац из брошенной на пол рукописи. «И все они на одно лицо, на одну колодку!» – простонала она, устало возвращая рукопись на положенное место – на полку вместе с остальными.

«Но подумай: они, верно, столько всего знают», – попыталась я возразить.

«Знают? – повторила она, как эхо. – Знают? Что ты хочешь сказать этим „знают“?» Вопрос не из тех, на которые легко ответить экспромтом, и я, чтобы увильнуть, заметила: «Ну-у, в любом случае они смогут заработать на хлеб и учить других». При этих словах она вышла из себя и, схватив злополучный труд об елизаветинском сонете, запулила в дальний угол. Всё остальное время, пока я не откланялась, мы подбирали с пола осколки чайника, унаследованного моей подругой от бабушки.

Собственно, теперь еще дюжина вопросов требует задать их: вопросов о церквях, парламентах, пабах, магазинах, громкоговорителях, мужчинах и женщинах; но, по милосердию судьбы, время истекло; воцаряется безмолвие.

Профессии для женщин

Доклад, прочитанный в Лиге женской службы[17]

Пригласив меня сюда, секретарь вашего Общества[18] сообщила, что оно заботится о трудоустройстве женщин, и порекомендовала рассказать вам, с чем я столкнулась в профессиональной деятельности. Да, я женщина; да, я трудоустроена; но с чем я столкнулась в профессиональной деятельности? Трудно сказать. Моя профессия – литература, а в ней женщины реже, чем в любой другой профессии, кроме театральной, сталкиваются с чем-то… я хочу сказать, с чем-либо, с чем сталкиваются только женщины. Дорога давно проторена: Фанни Бёрни, Афра Бен, Гарриет Мартино, Джейн Остин, Джордж Элиот – много знаменитых женщин и еще больше безвестных и забытых – прошли по ней до меня, сровняв ухабы, указав мне путь. Итак, когда я начала писать, осязаемых препятствий было очень мало. Писательство слыло добропорядочным и безобидным родом занятий. Скрип пера по бумаге не нарушал лад в семье. И ничуть не обременял семейный бюджет. Пачки бумаги за десять шиллингов шесть