Истории мертвого дома - Ульяна Лобаева

разливался чудный запах разнотравья, усиленный влагой из низких туч и павшей росой. Даже ночь не принесла долгожданной прохлады — было все так же жарко и душно. Обливаясь потом, Вадим бежал, чувствуя, как сжимается от ужаса сердце и бегут мурашки по спине.

Церковь встретила его все тем же удушливым запахом гниющих и свежих цветов — кто носил их сюда? Паломники, те, кто решил навсегда очиститься и покаяться? Вадим поставил телефон, прислонив его к баклажке с цветами так, чтобы свет от слабого фонарика падал на фреску с кучей грешников. Он встал на колени прямо на земляной утрамбованный пол, перекрестился непривычной рукой и тихо произнес:

— Я не хотел. Но это было уже… просто невыносимо.

Голос его прозвучал неожиданно гулко и ясно в тишине покинутой церкви.

— Мне было десять лет, когда родилась Света. Ей почти сразу поставили кучу диагнозов, но мама надеялась, что операция на сердце ей поможет. Операцию сделали, и не одну, и они, в общем-то, помогли, но я сестру почти сразу возненавидел. Первые два года ее жизни я маму почти не помню, она жила в больницах. Ездила в Москву постоянно, то на консультации, то на очередную операцию, иногда они уезжали с отцом, а меня кидали на бабку. Я думал, это все закончится, когда Свету наконец-то вылечат и выпишут из больничек, но потом стало еще хуже. У нее оказалось не только больное сердце, а еще и целый букет по психиатрии. Говорить она так и не научилась и даже показать или как то обозначить, что ей надо, не могла. Если она что-то хотела, то просто орала, будто ослица, а мы бегали, как сумасшедшие, и подносили ей то еду, то игрушки, то включали телек… В общем, угадывали, что ей надо, лишь бы она заткнулась. Отец старался меньше бывать дома, пропадал на работе, и я подозреваю, что роман на стороне завел. Мама, мне кажется, догадывалась, но молчала — деваться ей было некуда. Она не работала, сидела со Светой. Это был беспросветный ад — постоянные вопли, сестра почти не спала, самое большее три-четыре часа в сутки. Очень плохо ела, и мама заталкивала в нее еду со страшными сценами — Света орала так, что соседи пару раз полицию вызывали. Эти памперсы вечные, не успеешь сменить, говно будет на стенах. Мы все были… на грани. Однажды мама попросила меня посидеть с сестрой, пока она быстро сбегает в магазин. И вот сижу я, взрослый пацан уже, мне 15 уже стукнуло. Смотрю, как Света облизывает игрушечного пластикового петуха, и понимаю, что мать и отец просто скоро вздернутся от такой жизни. Я нашел в ящике свой старый наборчик, конструктор типа Лего. Высыпал перед Светой, и она с интересом начала перебирать детальки. Конечно, ничего строить она не стала, по интеллекту она была как животное. Но сестра сделала именно то, что я от нее ожидал — она сунула детальку в рот. Помуслякала, засунула еще одну. Я не ожидал, что получится с первого раза, но у меня получилось. Одна мелкая деталь попала ей в горло, и Света начала кашлять и хвататься за горло. А я… Я пошел на кухню и налил себе чаю, пока она там хрипела и колотила ногами и руками по полу.

На похоронах вообще никто не плакал и даже скорбных речей не произносил. Мать только качалась, как китайский болванчик и … улыбалась. Отец боялся, что она умом тронется, но ничего, обошлось.

Я… я раскаиваюсь. Я не должен был… этого делать.

Когда прозвучали последние слабые, неискренние слова, Вадим вдруг понял, что церковь его не отпустит. В глубине души он понимал, что поступил правильно, и сделал бы это еще раз и еще, чтобы избавить их семью от чудовища, которое и человеком-то можно было назвать весьма условно. Он не раскаивался и ничего не мог с этим поделать. Он почувствовал, как внутри его горла вспухло что-то колючее, твердое, что перекрыло доступ воздуху. Хрипя и хватая себя за майку на груди, он дошел на непослушных ногах до алтарной стены — последней из четырех, фреску на которой они не увидели. Из последних сил Вадим ударил кулаком по штукатурке, и когда она обвалилась, взглянул на роспись. Глаза его, налитые слезами, расширились от ужаса и восторга, и только теперь он понял, почему Ярик не дал ему взглянуть на фреску. Кто бы ни был художник, сделавший роспись, он был безумцем и гением одновременно, ибо только сумасшедший смог бы нарисовать саму суть греха. Увиденное так поразило Вадима, что он на секунду забыл про свою горящие и корчащиеся легкие и вдруг понял, как выглядит настоящий ад. В затухающем сознании мелькнула мысль, пришедшую в голову Ярику — не надо было ходить в эту церковь. Не надо было.

* * *

Настя захлопнула тетрадь. На чердаке сгущались тени — близился закат. Мы сидели на сумрачном душном чердаке, молчали, и, мне кажется, думали одно и то же. Дядя Володя вдруг предстал перед нами не как нелепый сумасшедший, изгой в нашей семье, но как человек, внутри которого был целый мистический мир. И как он только придумывал все эти истории… Я вспомнил, как он дарил мне дорогие игрушки, и кажется, радовался больше меня, и мне стало жалко его. Настя будто почувствовала мое настроение, обняла меня одной рукой за плечи, ткнувшись подбородком в макушку.

— Мне кажется, он был неплохой человек, наш дядька, — тихо сказала она.

Мы встрепенулись, когда снизу послышался голос бабушки:

— Вы где, пострелята? Ужинать идите!

Настя сунула тетрадь в коробку, и мы поспешили к крутой узкой лестнице.

Страна вкуса

Бабушка разворчалась, когда узнала, что мы нашли тетради дяди Володи.

— Не трогали б вы их, ребята. Володя говорил, что эти истории ему нашептывают голоса из мертвого дома — он так психушку называл. Я ни в какие сказки загробные не верю, но у меня мурашки по коже бегали, когда он начинал писать. Это был самый верный признак обострения — когда он хватался за ручку. Володя говорил, что голосами он заразился в психиатрической больнице, и они спали в его голове до времени.

— А как он вообще заболел? — поинтересовалась Настя. — Или он всегда такой был?

— О, нет! — воскликнула бабушка и отложила нож в сторону — она перебирала и чистила грибы. — Он ведь в юности такой был, ого-го! Учился в школе на отлично, потом в университет