Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

им институты, – опасный эксперимент. История Древнего Рима дает нам наглядный пример полного кризиса, через который прошло это государство, начавшее простодушным благочестием предков и кончившее эгоистическим разложением изверившихся потомков, после чего идея Рима возродилась уже в новой форме: христианской.

Итак, есть другая «идéя империи», которая сообщает самой имперской идее смысл, и только с ней возможна translatio imperii, передача знамени, потому что в центре исторического движения оказывается уже не имперский народ, не тот или иной «вечный город», не институт, но то, чему все они служат. У Филофея государство и не символизируется ничем, кроме пустыни. Предмет служения – «жена, облеченная в солнце», то есть Церковь, земное тело Христово. Многие исследователи отмечали, что «Третий Рим» – понятие церковное. На самом деле, оно и церковное, и государственное, но нужно правильно видеть его структуру. Центр Церкви перемещается в зависимости от того, где собирается вера и где разливается неверие. Христианское государство – дар, который дается Церкви для обеспечения ее спасительной миссии. Смысл всех исторических государств, «разделения языков» вообще в том, чтобы мешать человечеству объединиться в зле, но дольше всех это сопротивление продолжит, естественно, то государство, в котором больше сохраняется благочестие: верили в это с тех пор, как империя стала христианской. Филофей с математической точностью (для которой, впрочем, и не нужно было сложных расчетов) указывает на то, что единственным таким православным государством является Русь.

Распятие. Фрагмент диптиха из Рамбоны (Италия), IX–X век

Филофеево моление

Современному историку не всегда легко понять логику богословского текста. Например, один из исследователей упрекает «концепцию Филофея» в недостаточно строгом схематизме, в размытости: «Падение первого Рима понимается в ней как отступление от веры, однако оно не приводит к завоеванию города/царства. Напротив, падение второго Рима понимается как отступление от истинной веры в Послании Мисюрю Мунехину и как завоевание иноверцами-мусульманами в Послании великому князю. Но при этом в первом тексте признается сохранение насельниками второго Рима православия, то есть отступничество оказывается временным, но карается более строго, чем отход от православия латинян». Правда, автор данной цитаты считает эту размытость в конечном счете сильной стороной, так как она «позволяла концепции Филофея быть столь долговечной, наполняться самым разным историософским содержанием в позднейшие столетия» [28].

И нельзя не согласиться: мысль инока Филофея используют как кому заблагорассудится именно потому, что плохо ее понимают, да и мало интересуются наставлениями старца часто даже те, которые на все лады хвалят его. Но вины самого Филофея здесь нет, ведь он писал своим современникам, знакомым с теми богословскими азами, которым в наше время, когда есть на то добрая воля, приходится учиться взрослым и вполне состоявшимся людям, притом ломая себя. К таким азам относится и учение о промысле Божием. Частный промысл, касающийся отдельного человека и групп людей, настолько непостижим, что из него можно понять лишь одно: все мы существуем и ради себя самих, и ради друг друга. На страшном суде «каждый понесет свое бремя» (Галатам 6:5), так что не проживший на земле и одного дня окажется счастливее многих долгожителей; но здесь, в историческом времени, Господь может не изгонять откуда-либо народы, заслуживающие изгнания, «чтобы искушать ими Израиля» (Судей 2:22). Свести все это в одну «схему» нет никакой возможности, неведение здесь решительно перевешивает ведение, а богослов не из тех ученых, которые считают все истины рано или поздно подлежащими взятию штурмом. Зато богослов опирается на Священное Писание и знает, что «Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает» (Евреям 12:6). С учетом этого падение второго Рима и сохранение первого только подтверждает еретичность первого. «Если же остаетесь без наказания, которое всем обще, то вы незаконные дети, а не сыны» (Евреям 12:8).

Но и для Руси такая постановка вопроса о наказании оказывалась очень тревожной. Тревогой проникнуты послания Филофеева цикла, тревога – вот чего часто не замечают в них те, кто упивается высокой миссией и как бы выписанной гарантией богоугодности. Это чувство тревоги не стоит путать, однако, ни с унынием, ни с неуверенностью. Чтобы понять характер увещания (моления, как сказали бы на Руси) старца Филофея, их эмоциональный фон, без учета которого логика человеческой речи не бывает ясной, нужно поговорить сначала о монашеском складе личности. Древнерусский монах не был тем, кто постоянно видения и находился в восторженном состоянии, но это не значит, что в его духовной жизни отсутствовала интенсивность. Основными качествами, которые требовались даже новоначальному монаху, вступившему на свой путь борьбы с искушениями, были бодрость и трезвение. Последнее – особая добродетель, которая состоит в том, чтобы не обольщаться чем-либо, не спускать ока ума со своего сердца, «пленяя всякое помышление в послушание Христу» (2 Коринфянам 10:5), трезво смотреть на себя самого и окрест себя. Отсутствие апокалипсического страха в посланиях старца, при том, что сказанное в Апокалипсисе для него не подлежит сомнению, является проявлением как раз добродетели трезвения.

Жизнь в монастыре. Древнерусская миниатюра

О подлинности Филофеева иноческого характера говорит и то, каким он запомнился современникам. Обстоятельства жизни старца почти неизвестны, но есть биографическая справка, сохранившаяся как минимум в двух древнерусских рукописных сборниках: «Сего преподобнаго старца моляху псковстии нецыи христолюбцы, дабы к государю писанием молил о них. Понеже той старец неисходен бе из монастыря и добродетельнаго его ради жития и премудрости словес знаем бе великому князю и вельможам. Он же… много показа дерзновение к государю и моления о людех, такоже и боляром и наместником псковским. И обличи их о многой неправде и насиловании, не убояся смерти. Великий же князь и вельможи его, ведуще его дерзость и беспопечение о сем веце, не смеша ничтоже ему зла сотворити» [29]. Приведенный текст позволяет понять, чтó придавало Филофею авторитет в глазах мирян: это «беспопечение о сем веце» и вытекающая из него смелость в обращении к вышестоящим – преимущество, доступное иноку по самому образу жизни, если он живет по иноческим обетам, и подвиг для обремененного семьей мирянина. Движимый состраданием, старец просил за людей и обличал чиновников, причем его столкновение с ними потенциально грозило ему даже смертью. Если читать приписку внимательно, становится заметно, что и отношения инока с великим князем не были безоблачными. Но, вероятно, именно в связи с репутацией, которую стяжало ему его бесстрашие, он мог писать к государю.

Еще одно предварительное замечание, которое необходимо сделать, прежде чем перейдем