Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

к разбору тревожных сторон Филофеевых посланий, касается отношений государства и церкви. Я упоминал «симфонию» – термин, который часто используют для описания идеальных (но едва ли реальных) государственно-церковных отношений в Ромейской империи – Византии. По-гречески «симфония» означает «согласие», изначально в музыке, в пении. Непосредственно идея симфонии была выражена в VI новелле Юстиниана Великого, которая позднее вошла в состав славянской «Кормчей» под названием «Новой заповеди». Предисловие к этому своду церковных законов гласило: священство и царство (именно в таком порядке) – великие дары Божественного человеколюбия, которые «украшают человеческую жизнь». У них общее начало, но из них одно служит Богу, а другое заботится о людях.

Признаками правильной симфонии считаются следующие: а) государство и церковь занимают разграниченные сферы; б) они не вмешиваются в дела, не нарушают канонически установленных прав друг друга; в) но действуют согласно друг с другом. Эти три принципа не являются чем-то несовместимым, но даже при поверхностном взгляде понятно, что в человеке бывает слишком много случайного, сбивчивого и ошибочного, чтобы в его силах было вполне соблюсти их. Еще менее, чем от человеческой воли, можно было бы ожидать этого от раз навсегда написанных законов, хотя бы уже потому, что подразумевамое симфонией положение одна церковь и одно государство нарушалось появлением ересей, так что государству волей-неволей приходилось вмешиваться, чтобы церковь сохраняла единство, требуемое идеей симфонии; но даже при благовидных намерениях государство не всегда оказывалось правым по существу вопроса; границы же самого государства менялись, что вносило сумятицу в церковное управление, согласованное с государственным.

Итак, симфония была идеалом, но и это немаловажно: благодаря идеалу симфонии юристы стремились к согласованию церковных канонов и государственных законов, а в империи сложился тот принцип легитимации, который лег в основу православно-монархического сознания: царь законный, потому что благоверный, и как защита благоверия дает царю его широкие полномочия, так она является и условием лояльности ему. Святой Иоанн Златоуст, объясняя слова апостола Павла «нет власти не от Бога» (Римлянам 13:1), писал: «Неужели всякий начальник поставлен от Бога? Не то говорю я. […] Идет речь не о каждом начальнике в отдельности, но о самой власти. […] Так и премудрый, когда говорит, что “от Господа сочетается жена мужу”, разумеет здесь, что брак установлен Богом, а не то, что Бог сочетает каждого вступающего в брак, так как мы видим, что многие вступают в брак с дурным намерением и не по закону брака, и этого мы, конечно, не можем вменить Богу». На такую норму лояльности фактически ссылался преподобный Иосиф Волоцкий, когда вел борьбу с угрожающими симфонии тенденциями при великокняжеском дворе. Иосиф не удовлетворялся даже одной темой благоверия, соединяя ее с более общей темой соответствия царя своему призванию: «Следует поклоняться и служить им телом, а не душой, и воздавать им честь как царю, а не как Богу, ибо Господь говорит: “Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу”. Если ты так поклоняешься и служишь, это не будет для тебя в погибель души, но ты таким образом еще более научишься бояться Бога: ведь царь “есть Божий слуга” для милости и наказания людям. Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи: сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего – неверие и хула, такой царь не Божий слуга, но диаволов, и не царь, но мучитель. Такого царя, за его лукавство, Господь наш Иисус Христос называет не царем, а лисицей» (Просветитель, слово 7).

Волоцкий игумен употребляет здесь два славянских политических термина – «царь» и «мучитель», греческие эквиваленты которых – «кесарь/василевс» и «тиран». Разумеется, это не единственный прецедент в древнерусской книжности. Так, в каноне святого Иоанна Предтечи пророк обращается к царю Ироду с такими словами: «Не достоит тебе, беззаконнующу, багряницу носити, яко мучительскую одежду». Это не что иное как политическая формула: беззаконнующий царь приравнивается к тирану, который как бы похитил багряную ризу, символ царского достоинства, и не по праву носит ее. Таким образом, вопреки некоторым известным стереотипам, власть в древнерусском сознании вовсе не стоит над законом, ее саму обеспечивает закон, понимаемый, конечно, в границах канонического права. Как опасна для государства возможность сомнения во власти царя на том основании, что он держит в любовницах жену своего брата (случай Ирода), в принципе понятно. Симфония поэтому всегда была тем, от чего государство в среднем, то есть без учета личного благочестия того или иного правителя, желало бы избавиться; но сделать это гласно, не поставив под сомнение основания собственной легитимации, ему было трудно.

Так завязывался узел секуляризационного конфликта, везде в конечном итоге довольно благополучно для государства разрешившегося. Не все видят, однако, в этом конфликте предпосылки другого, более позднего и жесточайшего – конфликта монархии с обществом, породившего в итоге «неслыханные перемены, невиданные мятежи». А между тем здесь можно заметить прямую связь, если учесть, что для средневековья церковь сама была обществом. Церковь, отчасти по аналогии с «Римской курией», отчасти ввиду впечатленности мощью корпораций в наш век слабости государств, представляется современному человеку прежде всего корпорацией, каким-то искусственным организмом, из тех, что композицией живого и мертвого, формируемой длительным временем, напоминают колонии кораллов. Но церковь Средневековья, как живая община верующих, была не отдельной корпорацией (скорее, в ней были корпорации, как во всяком обществе), а самим обществом в его наиболее всеобъемлющем и централизованном виде. Этим она, между прочим, отличалась от государства: для государства люди были подданными, для церкви – членами; оно являлось корпорацией, правящей частью общества, она – всем обществом.

Церковь, что наиболее важно, была единственным уровнем общественного самосознания, по своему масштабу равным государству (поместная церковь – конкретному государству христианскому) и даже превосходившим его (Церковь как принцип стоит для христианина неизмеримо выше государства как принципа). Она принимала на себя попечение о бедных, калеках, неграмотных, «печалование» об осужденных и так далее не как благотворительная организация, но потому что сама была всей этой совокупностью «крестиян», иерархически выстроенной, но не на государственных должностях, а параллельно им, со своей особой, более масштабной, чем у государственных институтов того времени, юрисдикцией. Бессовестно говорить о борьбе церкви за права своей обширной собственности, не упоминая о том, что эта собственность была ее достоянием не как сословия сеньоров, с правом наследования детьми, но как общества: соборы, приходы, погосты, иконописные мастерские, скриптории, библиотеки, богадельни, школы… Десятину, которую со времен создания киевской Десятинной церкви отдавала ей власть, можно рассматривать не только как лишнее налоговое бремя для подданных, но и