Путь к колодцу - Владимир Афанасьевич Середа

И вдруг всё! Конец! Вокруг ровным счётом ни чего не изменилось, но перемена была разительная. Как будто из-за ширмы, сотканной из неба и леса, озера и его берегов, ушёл кто-то. Кто-то, совершенно чуждый всему живому, кто внимательно следил за нами, прикрываясь ширмой, сотканной из неба, озера и леса, с холодным вниманием хищного зверя, спокойно и обстоятельно…

— Мы что..? Проснулись? Что ли? — пилот удивлённо смотрел на меня. Действительно на пробуждение это было, похоже более всего. «А скорее — ужас ушёл из-за ширмы, чуть шевельнув её сквозняком, и теперь она совершенно не страшна.» — вдруг подумал я, оглядывая лес, озеро, и набирая полные лёгкие свежего воздуха, пахнущего талым снегом.

Сейчас даже воспоминание о недавнем страхе, ни чего, кроме недоумения и стыда не вызывало.

— Вы можете, что-то объяснить? — пилот требовательно смотрел на меня; — Что с нами произошло? Что здесь происходит? Почему мы уже ни чего не боимся?

Я пожал плечами, молча, направляясь к вертолёту на своё место. О чём здесь говорить?

— Давайте на кордон. — прервал я его допрос, пристёгивая привязной ремень.

Несколько минут потребовалось нам что бы, теперь уж без приключений, достичь поляны на берегу озера, на которой, прижавшись к опушке леса, стояли приземистые почерневшие от времени и непогоды постройки кордона.

Когда, после приземления, лопасти вертолётного винта, устало прогнувшись, остановились, я, испытывая изнеможение от усталости, буквально вывалился из вертолёта. От кордона к нам, успокаивая на ходу лохматого серого пса, шёл высокий худой старик с широкой окладистой бородой на иконописном лице пророка. Оставив пилота, я пошёл ему на встречу:

— Здравствуйте, — протянул я ему руку: — Клим Фомич?

Он, после крепкого рукопожатия, спросил, пристально вглядываясь:

— Извините, не признаю..?

Я улыбнулся: — Мы не знакомы, меня к вам Ерёменко направил.

Я протянул ему служебный жетон, в который он довольно долго вглядывался.

— А… Вы из Агентства? — приглашая за собой, он направился в избу, мы с пилотом пошли вслед за ним.

Раздевшись в полутёмных сенях, пропитанных душистым запахом трав, тесно уставленных, мною в сумраке не узнанной, но чем-то необыкновенно знакомой с детства утварью, мы вошли в комнату.

Потом сидели молча на деревянной старинной резной скамье, упершись о венцы бревенчатой стены, в большой кухне с огромной печью, дарящей тепло уюта. После недавнего приключения, видно, и пилот испытывал неимоверную усталость. Хлебали из огромных жестяных кружек душистый медовый чай, заваренный на травах, и от всего этого испытывали необычайное блаженство, и казалось уже наше недавнее приключение далёким и дурным сном, который необходимо немедленно забыть.

Вошёл из сеней Клим Фомич и поставил на стол перед нами большую деревянную миску, наполненную прозрачно-золотистым мёдом.

— Ешьте, ешьте… — устало улыбнулся он нашим поспешным благодарностям, усаживаясь на табуретку по другую сторону стола. Я уже начал потихоньку завидовать Ерёменко, его родству с Фомичём, как бы условно оно не было.

— Клим Фомич, я ведь по поводу ваших заявлений. — Начал я, погружая добрую краюху домашнего хлеба в миску с мёдом: — Хотелось бы узнать подробности. Расскажите всё по порядку с самого начала, давно ли началось всё это?

Фомич задумался, рассматривая свои широкие тёмные от мозолей ладони, лежащие на коленях, потом поднял взгляд на меня:

— Давно ли? Да пожалуй с нынешней весны… Самое перед пасхой и случалось…

Я достал диктофон.

Глава 5

Клим Фомич — случай на заброшенной лесопилке.

В самом конце апреля, когда на лес опускается прозрачный нежно-зелёный туман молодой клейкой листвы, когда начинает появляться животворная сила весны, вновь удивляя новизной привычного. Я, наконец, решился сходить к развалинам лагеря, где лет сорок с лишком тому заготавливали лес. От него-то и не осталось уже почти ни чего, так — несколько ям от бараков и груда камней, остатки фундаментов лесопилки да мехмастерской.

Но не лагерь меня интересовал, давно уже не давали мне покоя разные разности, слышимые оттуда, — то гул по вечерам и ночами слышится, то свист, да бряцание, как будто бросали огромную цепь наземь, да и видимые зачастую, — зарево вдруг встанет, будто солнце вздумало всходить посередь ночи, посветит минут десять и погаснет. А то по вечерам иной раз смотришь, а там совсем, как кто пузыри мыльные пускает. Летят шары, радугой играют, да иной раз так споро, моргнуть не поспеешь, а он от края до края небо кроет, только след легко светится. Да почитай каждый вечер чего происходит, если не увидишь, так услышишь.

Долго не решался я сходить в лагерь, уж не знаю, какие отговорки находил, но к концу апреля, когда от странностей уже совсем покоя не стало, понял, дальше так жить не смогу — или хозяин я у себя на участке, или уж в погреб забиться и не вылазить оттуда.

Я прошёл уже большую часть пути и вышел к насыпи, когда-то проходившей здесь узкоколейки. Теперь густо поросшая лесом, угадывалась она уже только по тянущейся среди леса неровной цепочке рассыпавшихся чёрных штабелей, сложенных когда-то из уже трухлявых шпал.

Было около полудня, и я решил перекусить. Усевшись на недавно вывороченную бурей старую берёзу, я раскладывал свой обед на простланной холстине. Сначала я не понял, что произошло, что насторожило меня, когда вдруг руки перестали выполнять привычную работу, застыв в воздухе, и я понял, что прислушиваюсь в чему-то… И тут до меня донёсся уже отчётливый гудок паровоза узкоколейки, который я не забуду и не спутаю ни с каким звуком в мире. Гудок, который звучал здесь в последний раз почти пятьдесят лет тому назад, а сейчас на месте рельс уже успели вырасти большие деревья.

Я не заметил, как поднялся, и, весь объятый ужасом, как лунатик, шёл, вглядываясь в даль, вдоль насыпи, проламываясь сквозь густой кустарник. Уже слышно было пофыркивание паровоза, мерный перестук колёс на стыках, поскрипывание вагонов… Мне даже казалось, что до меня доносится чья-то неразборчивая речь.

Закрыть глаза, легко было представить, как медленно проезжает мимо, натружено пофыркивая паром, чумазый паровозик, поскрипывают разболтанные платформы, позвякивая цепями сцепки… Но ни чего я так и не увидел… Всё так же величественно и спокойно шумел лес, покачивали в такт лёгкому ветру вершинами деревья.

Я, грешным делом, решил что рехнулся, щипал себя, хлопал по щекам, дёргал за бороду… Это было прямо умоисступление, а в конце концов я вновь услыхал, теперь уже далёкий паровозный гудок, поезд приближался к лагерю.

После этого я сразу