Дар Асафа и Майи - Борис Асафович Мессерер

Соломон Михоэлс (1946, 1948 годы)

Фотографии – как вспышки памяти. Существовали очень удачные фотографии, сделанные, по-моему, артистом балета Александром Царманом на юбилейном вечере в Большом театре, посвященном двадцатипятилетию артистической деятельности моего отца в 1946 году.

По окончании «Дон-Кихота», после закрытия основного занавеса, рабочие-монтажники опустили белую бархатную кулису до пола сцены, перехватили ее какой-то импровизированной декоративной лентой, и получилось подобие театрального занавеса. А под него на планшет сцены выкатили декоративные ступени со стоящим на них троном, взятым прямо из спектакля. Этот трон предназначался для юбиляра – Асафа Мессерера.

Мой отец в гриме, сразу после тяжелого спектакля, даже не присев передохнуть, предстал перед стихийно собравшейся артистической публикой! Предложение отдохнуть перед началом чествования, хотя бы десять минут, было отвергнуто Асафом Михайловичем из-за непреложного правила – с уважением относиться к публике, которую нельзя заставлять ждать.

Отец остался стоять, хотя балетные люди, окружавшие нас, прекрасно представляли себе, что значит после спектакля оставаться на ногах. Аплодисменты, которые раздались при виде артиста, встречающего зрителя стоя, были знаком уважения. Среди тех, кто пришел его поздравить, было много известных людей, замечательных деятелей культуры: Галина Сергеевна Уланова, Екатерина Васильевна Гельцер, Валентин Николаевич Плучек, Соломон Михайлович Михоэлс. На фотографии, сделанной Царманом, позади выступающего Михоэлса видны детские лица – это я и мой двоюродный брат Алик, тогда неразрывно существовавший со мной и так же переживавший происходящее, как я.

Кто бы мог подумать, что всего через два года в Минске Соломон Михоэлс будет убит. Страшная весть о насильственной гибели Соломона Михоэлса потрясла Москву, никто не верил в официальную версию. Той фотографии не существует, так как мы сами уничтожили ее. Разорвали, потому что была эпоха Сталина, потому что безумно боялись ареста, а аресты без всякой причины проходили по городу каждую ночь. Аресты своей неожиданностью, непредсказуемостью вполне можно было сравнить с артобстрелами (для испытавших их на себе). Рвали, понимая, что будем потом жалеть. Но ужас грозящего ареста отца за дружескую связь с легендарным артистом был сильнее всего на свете. Близость к Михоэлсу, по слухам, каралась особенно жестоко.

В связи с этой историей мне вспоминается случай, произошедший со мной примерно в это же время. В возрасте четырнадцати лет я попал на спектакль в Театр имени Вахтангова. Заместителем директора Вахтанговского театра был Владимир Владимирович Нежный – родной брат Игоря Владимировича Нежного, директора МХАТа, друга моей мамы. Перед началом спектакля он предложил: «Пойди сядь на пустое откидное место во втором ряду с правого края». Я подчинился. Моим соседом по ряду оказался грузный мужчина, который с очевидной неприязнью осмотрел меня и демонстративно повернулся ко мне задом. Это было так вызывающе, что со всей юношеской гордостью я возненавидел хама, не умеющего себя вести. И в тот же момент почувствовал, что кто-то сильно тянет меня за рукав. Это был Владимир Владимирович, который напряженно шепнул: «Я посадил тебя случайно рядом с Абакумовым!» Позже я представил себе, что пережили охранники Абакумова при этом!

Превратности человеческой судьбы непредсказуемы. Вскоре после смерти Сталина министр госбезопасности СССР Абакумов, который руководил расправой над Михоэлсом, был приговорен к расстрелу.

Московский ГОСЕТ (Государственный еврейский театр), созданный Михоэлсом, был закрыт. На страну обрушилась новая кампания по борьбе с космополитизмом. В адрес ни в чем не повинных людей (как правило, видных деятелей культуры и литературы с еврейскими фамилиями) выдвигались обвинения в преклонении перед Западом и измене идеям патриотизма. Кульминацией этой бредовой борьбы стало так называемое «дело врачей», когда против безвинных врачей (в основном из штата кремлевской больницы) были выдвинуты обвинения в неправильных методах лечения, намеренно приводящих пациентов к гибели. Названия самого дела и статьи в газете «Правда» звучали чудовищно: «Врачи-убийцы». Я и сейчас помню тот момент, когда утром, прочитав в «Правде» эту статью, не поверил своим глазам! В душе было смятение: не может же первая газета страны – «Правда» – напечатать неправду! Подавленный, я вышел на улицу, чтобы как-то осознать произошедшее. Буквально через пятьсот метров, в Столешниковом переулке, я случайно столкнулся с моей тетей Рахилью Михайловной. На мои изумленные вопросы о том, как врачи могли так поступить, она укоризненно посмотрела на меня и с мудростью старой еврейской женщины тихо, но твердо произнесла: «Как ты можешь хоть на минуту поверить этим негодяям, они всё врут!» Мера ее ненависти и презрения к авторам этой статьи перешла ко мне, и я словно прозрел. На всю жизнь я запомнил выражение глаз Рахили Михайловны.

Александр Вертинский (1933, конец 1940-х годов)

В годы моего взросления джаз у нас в стране был категорически запрещен как чуждое порождение буржуазной культуры. Мы довольствовались старыми довоенными пластинками эстрадных музыкантов Эдди Рознера и Леонида Утесова.

И вот в 1943 году прозвучало сенсационное сообщение о возвращении певца и артиста Александра Николаевича Вертинского в СССР. Имя Александра Вертинского было чрезвычайно популярно у нас еще и потому, что его пластинки, записанные нелегально «на костях» (!) – на рентгеновских медицинских снимках, слушались взахлеб. Эти гибкие листочки, которые сворачивались для конспирации в трубочку, продавались на черном рынке и имели огромный спрос, несмотря на официальный запрет творчества Вертинского.

Отец познакомился с Александром Николаевичем в Берлине в 1933 году во времена своих гастролей на фоне прихода к власти фашистов. Именно тогда отец и зашел к Александру Николаевичу в кабаре, где тот выступал с авторскими песнями. Щемящее чувство грусти и безысходной тоски пронизывало песни Вертинского, и Асаф весь вечер слушал артиста.

Когда Вертинский вернулся из эмиграции, он много ездил со своими концертами по городам России. Интерес к нему был чрезвычайный! В Москве попасть на выступления Вертинского было практически невозможно. Но я, тогда еще совсем молодой человек, упросил отца пойти на его концерт, который проходил в зале гостиницы «Советская» (она была переделана из знаменитого в прошлом ресторана «Яръ»). Теперь в Концертном зале располагается театр «Ромэн».

Даже само появление на сцене Александра Вертинского производило сильное впечатление. Его бледное, изможденное, немного надменное лицо гармонировало с белоснежной крахмальной рубашкой, белой бабочкой, белым смокингом при черных брюках и черных лаковых туфлях.

Сценический образ Вертинского совершенно не вязался с советскими образами актеров эстрадного жанра того времени. Это был доселе невиданный «персонаж», пришедший на московскую сцену как будто из прошлого. Мы много о нем знали, но никогда не видели. Изломанный, трагически ощущающий себя в реальной жизни человек, а может быть, Пьеро, просящий разделить с ним его горе. Горе непризнания, горе неразделенной любви, горе отсутствия родины. Вместе с тем это был недосягаемо отстраненный аристократичный образ.

«Печальный Пьеро» исполнял те немногие разрешенные репертуарной комиссией песни, которые я хорошо знал по заезженным подпольным пластинкам. И этот узнаваемый текст, и этот узнаваемый, теперь