Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

своих отчаянных пациентов. Он был небольшого роста, полноват, добродушен с виду, нетороплив. Небольшие залысины делали его лоб широким, волосы были редкие, с сединой. Глаза сидели так глубоко, что нельзя было определить их цвет. Весь его довольно незаурядный облик довершала прекрасная раздвоенная белая борода, которую он непрестанно теребил, слушая посетителя. Интересная у него была манера сопереживать говорившему. Если тот описывал, к примеру, какую-нибудь скандальную ситуацию, какую-нибудь невероятную свою сцену — с битьем посуды, прыжком со второго этажа и погоней, Игорь Павлович наклонялся вперед всем телом, повторяя в кульминационных моментах свое редкое: «Да… да… да… да…» — или же сдвигал мохнатые брови и, делая испуганное лицо, тихим-претихим голосом заводил: «Ой… ой… ой… ой…» И это было само сочувствие, вхождение в действие: он как бы показывал пациенту его же — со стороны. Как в зеркале. И пациент в какой-то момент тоже начинал неожиданно видеть себя самого именно со стороны. И ему открывалась вдруг вся его неприглядность, вся неказистость, вся бездна, отделяющая его нелогичные, а порою просто варварские поступки от поступков нормального здорового человека.

Игорь Павлович понемногу записывал, а Пепелков сидел и неторопливо рассказывал о своем неудавшемся плавании по житейскому морю. Сегодняшнее состояние Пепелкова напоминало Бермудский треугольник. Можно было пропасть, но хотелось выплыть. Игоря Павловича интересовало все: настроение Пепелкова, отношения с семьей, длительность запоев и светлых промежутков. Он требовал, чтобы Пепелков припомнил, когда впервые почувствовал тягу к рюмке.

Впервые Веня споткнулся о крутой порог алтаря Бахуса в одиннадцать лет. Они жили тогда с матерью в деревне под Лугой. Стояло необычное сырое лето, речка по вечерам курилась туманом, в воздухе буйствовали комары.

Бабка, у которой Пепелковы снимали комнату, варила брагу. Варила не для продажи — спаси, господь! — и не ради корысти, а так, из чистого интереса, по принципу: все варят, и я варю. Внук ее, Василий, бывший десантник, недавно вернувшийся из армии, вообще не брал в рот ни капли спиртного, чем, надо сказать, весьма удивлял сельчан. Других мужиков в доме не было. И вот, поди ж ты — старуха вечерами регулярно нацеживала большой молочный бидон браги, и возле него на кухне собирались две-три такие же убогие, сморщенные старушенции. Они гадали на картах, обсуждали житье-бытье, через час-другой выплывала через занавешенное серой марлей окно прямо к излуке реки неожиданно крепкая, слаженная и протяжная песня.

Запевала обычно хозяйка — бабка Наталья. Она чуть откидывалась назад, прикрывала глаза и, сложив шершавые, в трещинках руки на коленях, затягивала:

Ле-етят у-утки, ле-етят у-утки

и-и два-а гу-уся-а…

Подруги ее, бездыханно дождавшись наконец торжественного момента, дружно и необычайно серьезно подхватывали песню:

О-ох!.. Ко-ого лю-ублю, ко-ого лю-ублю,

не-е до-ожду-у-ся-а…

И вот как-то раз брага у бабки Натальи не получилась: что-то она с рецептом напутала. Попробовала ложкой — так себе: вроде компота сладенького. Чуть отдает дрожжами, а крепости нет. А тут зашел в кухню Веня. Наталья и поставила перед ним полную кастрюльку и, протянув поварешку, пригласила радушно:

— Пей, милой!..

Два дня потом его мотало по постели, выворачивало наизнанку, знобило. Мать хотела уже бежать на станцию — звать врача. Но кое-как обошлось. Только пальцы он ей чуть не перекусил, когда она ему попыталась помочь очистить желудок.

И вот много лет, почти до самой свадьбы, Веня не то что больше не пил, но смотреть спокойно не мог, как другие подносят рюмку ко рту. Он бледнел и брезгливо морщился.

И все же, видно, столь раннее соприкосновение организма с живыми ядами неудавшейся браги сделало свое дело. Когда начались студенческие пирушки, тещины угощения и прочие несуразицы быта, Пепелков стал пить. Правда, он переносил застолье мучительно трудно, быстрее всех пьянел и вставал на другое утро совершенно больным. Однако тесть Петр Макарыч, со своей простой философией, что клин-де нужно вышибать клином, как-то Вене налил стопку с утра.

— Лишь бы день начинался и кончался тобой, — пропел он и весело подмигнул Вене, закусывая свежепросоленным огурцом. Так в жизнь Пепелкова вошло похмелье. Да и пить он стал вскоре легко и с видимой радостью.

Когда родилась Аленка, он перешел на вечернее отделение университета. Но к концу третьего курса интерес к учебе пропал, и Веня перестал посещать занятия.

Работал Пепелков в то время социальным психологом в отделе НОТ крупного проектного института. В восемь тридцать нужно было успеть проскочить через проходную. Вене это удавалось все реже и реже. Потом он был, по его же собственному выражению, «отчислен из департамента», и в трудовой книжке появилась запись, пугающая своим лаконизмом даже закаленных кадровиков.

И вот на этом-то витке постепенного падения Пепелкова по сложной спирали в его жизнь и вошли эти «горькие» люди — Шмага, Капрал, Приказчик и прочие. Пьющие вообще очень легко находят друг друга. Присмотритесь внимательнее к народу, что толкается в определенные часы возле любого гастронома города. Все на «ты», все веселые, все шутят, скидываются «по рваному», разбегаются по парадным. Каждый вроде где-то работает и вроде нет… И никогда тебя здесь не осудят, не обругают, не «заказнят», а, наоборот, всегда тебе посочувствуют, и вздохнут соболезнующе, и слезу, если надо, подпустят, и все поймут.

Среди этого братства в Венином окружении выделялся один — «черный человек», как назвал его кто-то из собутыльников, Боря Каретин. Сорокалетний худощавый мужчина с серыми, давно немытыми волосами, с бородкой клинышком, в которой вечно застревали то хлебные крошки, то перышко зеленого лука; в очках для дали, обычно разбитых и перемотанных нитками, он давно уже нигде не работал, хотя бы даже для виду, и тем не менее почти каждый день бывал подшофе. Бывшая жена его, диктор местного телевидения, не потребовала с него даже алиментов на дочку: лишь бы он ушел.

В прошлом Каретин тоже работал на телевидении, оператором, и, говорят, неплохо работал. Выгнали его за попытку получить «левые» деньги и продажу объектива от импортной кинокамеры.

Боря Каретин не хотел работать «из принципа». После позорного изгнания из телестудии он был обижен на весь белый свет. У него была довольно приличная комната в коммуналке, чистенькая и светлая, с ковровой дорожкой посередине, с круглым вращающимся столом у окна, с телефоном и телевизором. Пожилой сосед Каретина, Саша, с робким почтением стучался к нему иногда и просил разрешения позвонить. Каретин говорил соседям, что он научный работник, что ему нужна тишина, так как он занят расшифровкой древних клинописей, а заодно и разгадкой тайны Фестского диска.

— Книгу думаю написать, — между прочим