Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

толчок: где-то в Тихом океане началось, очевидно, в это утро извержение затаившегося, столетия дремавшего вулкана. Так уж вышло, что сейсмическая волна, огибая напрягшийся земной шар, достигла наконец-то и Пепелкова. Он проснулся в холодном поту и, постукивая зубами, понял в ту же секунду одно — что не сможет он сегодня ни за какие коврижки оторвать от постели распластанное свое тело, что сила притяжения земли внезапно удесятерилась. Свинцовая голова, существующая в пространстве сама по себе, как бы отдельно от тела, вдавливалась в мокрую от пота подушку, а шкаф с оторванной дверкой и торчащей из него пожелтевшей газетой стремительно плыл куда-то с запада на восток, увлекая за собой картинки на стенах, книжную полку, стол, заставленный грязной посудой, дрожащую оконную занавеску, плохо прибитую вешалку для одежды и зеркало у дверей.

Но самое удивительное было дальше.

Боковым зрением, не вставая с постели, Пепелков видел старенький свой семейный будильник, стрелки которого равнодушно показывали девять часов сорок пять минут. Значит, еще час пятнадцать осталось до того заветного мига, когда можно будет скинуться с кем-нибудь из верных друзей на пузырек «бормотушки»… Целый час Веня молча страдал и старался вспомнить, где это он вчера был и что делал, но бледная память его подсказывала одни лишь какие-то невыразительные детали. И таким же бледным и невыразительным было за окном июньское небо.

Без пяти одиннадцать Пепелков собрал наконец разбросанные по комнате носки, брюки, ботинки и рубаху с надорванным воротом, на кухне у соседей нацедил из трехлитровой банки, повязанной марлечкой, кисленького настоя, в котором плавал распухший медузоподобный гриб, и двинулся в путь, до ближайшего гастронома.

Шел он, как говорится, переставляя ноги руками, пошатываясь и поморщиваясь от боли под ложечкой, приглядываясь издалека, нет ли у дверей магазина кого-нибудь из постоянных клиентов.

Но клиентов вроде бы не было…

Вот уже и часы на углу показали начало двенадцатого… Самое то…

И вот тут-то Веня вдруг с ужасом заметил в дверях родного своего спасительного заведения черный висячий замок! Вот гады! И объявления не повесили никакого… Теперь уже надо бежать в «Три ступеньки», а то Адель Францевна там мигом распродаст четыре обязательных ящика, а остальное пустит из-под полы. Запросто останешься на бобах, потому что доплата солидная и ты со своим несчастным рублем никому там не будешь нужен…

Трудно бежать, трудно торопиться, а надо!

Господи, да и здесь ведь тоже замок, черная собачка висит, и свет не горит, и народ торопливый не осаждает сверкающие золотом и серебром этикеток прилавки… Что же это получается, братцы?.. Или все же какие-то горячие головы сухой закон надумали-таки в жизнь провести?

А в общем-то, все объяснялось довольно просто. Было одиннадцать вечера, а не одиннадцать утра, как решил проснувшийся после угарного своего беспамятства Пепелков… Какая-то женщина, из последних прохожих, ошарашенная вопросом Вени: «Извините, какое сегодня число?» — испуганно на него оглянулась и прибавила шагу. Так и не понял сам не менее женщины напугавшийся Вениамин Михайлович Пепелков, куда же пропал сегодняшний день…

Да, теперь Веня, сидя здесь, в очереди к врачу, тоже мог бы о многом порассказать, но лично его подобные воспоминания тяготили. В нем жили теперь постоянно как бы два человека: тот, вчерашний, пригвожденный, по меткому выражению классика, «к трактирной стойке», и сегодняшний, трезвый. Поэтому, сидя в очереди, он всего лишь мечтал, как бы поскорее попасть в кабинет Игоря Павловича и не встретить в коридоре знакомых.

Игорь Павлович обычно приветствовал Пепелкова улыбкой, от которой даже раздвоенная его борода шевелилась.

— Сон?.. Настроение?.. — отрывисто спрашивал он и снова заносил в свой рабочий блокнот какие-то тайные знаки. Он выходил из-за стола, клал Вене руки на плечи, ободряюще хмыкал… А однажды, когда закончились очередные десять сеансов апоморфина, Игорь Павлович легонько подтолкнул его к зеркалу, висящему в кабинете.

— Ну, как, есть разница? — спросил он победоносно, и в голосе его было столько восторга, что Пепелков невольно зажмурился: из зеркала на него глянул молодой, черноглазый, не опухший, как прежде, а чуть-чуть пополневший, порозовевший даже и, главное, уверенный в себе человек. Казалось, человек этот готов на любые житейские подвиги, дай ему только время и точку приложения сил.

— То-то! — сказал Игорь Павлович. — А сегодня, заметьте, всего только сорок шесть дней!..

Он смотрел на Пепелкова внимательнее, чем скульптор на свое еще пока не завершенное, но уже вполне удачно заявленное произведение.

— А следующий наш разговор будет, сударь, серьезнее, — сказал он. Потом подошел к столу и заглянул в календарь. — Придете теперь… так… восемнадцатого. Вечером, вместе с супругой. Все ясно?

— Ясно… Спасибо вам, доктор.

— Ну, до «спасибо» еще далеко… Желаю удачи!

Игорь Павлович проводил его до дверей и пригласил кого-то из очереди войти. Пепелков ушел, а доктор в течение вечера еще несколько раз вспоминал о нем. Что-то ему все же слегка не понравилось в лице пациента. Была слишком уж явная целеустремленность во взгляде. Первые два месяца считались самыми опасными и неустойчивыми в назначенном курсе лечения. Больные впервые за долгие годы приобретали некоторую долю уверенности в себе — регулярные инъекции глюкозы с новокаином и витамины подбадривали организм. Но вместе с тем росло у многих больных непреодолимое желание непременно доказать себе и другим, что теперь-то они такие же люди, как все, что одна-две рюмочки в дружеском застолье вовсе даже не помеха им в обыденной жизни. «Вылечусь и буду пить, как пьют все нормальные здоровые люди», — обманывал себя едва ли не каждый из них…

На следующий прием в назначенное время Пепелков не явился. Не было его восемнадцатого апреля ни на работе, ни дома…

16

Где она, интересно, помещается в человеке, эта самая сила воли? Что это вообще за сила такая, о которой долдонят нам с детства матери наши, просыпаясь по утрам в холодном поту от одних воспоминаний о наших проделках?

А ведь покоится где-то она, сердечная, — в темных глубинах подсознания, что ли… Где-то пребывает она в запасниках организма, да и то, видно, чаще спит, чем бодрствует, ибо дуростей и неразберихи в самых обычных наших делах житейских пока еще хватает с лихвой.

Вот, к примеру, встать тебе положено в шесть утра. Помахать гантельками, позавтракать надо, детей в садик забросить, в семь пятнадцать приступить к подаче бумаги. После смены, с шести до восьми, ждет тебя на Валовой улице миловидная сестра медицинская Галя, о которой ты начинаешь помнить уже с обеда. Два часа после смены — законное твое свободное время. Можно, конечно, детей забрать