Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Практически же была одна-единственная тайна, которую он разгадал. Каретин знал, как прожить в этом доверчивом мире, не ударив пи разу пальцем о палец. Раз или два в неделю он, захватив для стирки бельишко, ездил к родителям, живущим на пенсию, набивал у них продуктами свой черный объемистый портфель и, не забыв пообедать, возвращался домой на мягкий, видавший виды диван. Перекурив, побаловавшись кофеечком или крепким зеленым чаем, он выходил на воздух, к пивному ларьку, и вот здесь-то и начиналась истинная его, нескончаемая работа: Боря Карелин затевал «беседы» с подвыпившими людьми. Регулярное чтение журнала «Наука и жизнь» сделало его энциклопедистом застольного уровня: с шофером он мог говорить о протекторе и схождении колес, с астрофизиком — о загадочных явлениях в области звезды Проксима Центавра. Астрофизики, правда, попадались в последнее время все реже и реже.

Тут же, у ларька, быстро сколачивалась компания, которой некуда было деться, закупались бутылки и нехитрая «закусь», и под радушное «Прошу!» хозяина, не истратившего ни копейки, все устремлялись гуськом в его уютную комнату. И уж тут-то комната эта превращалась после нескольких тостов в миниатюрное подобие печально в прошлом известного цыганского «Яра». Но без цыган.

— Ученые-то снова гуляют, — уважительно говорила соседка Аннушка тихому своему мужу Саше. — Стало быть, скоро будем свидетелями какого-нибудь крупного открытия, не иначе! — И она поднимала палец.

Милицию они пока что ни разу не вызывали.

Наутро Каретин сдавал бутылки, опохмелялся по бедности пивом и покупал табачок. Веня у него не раз ночевал, пока не заметил однажды, как Боря обшаривает ночью карманы одного из поздних своих гостей.

Рассказывая все это Пеликанову, постороннему, в сущности, человеку, Пепелков сам удивлялся. Будто речь шла совсем не о нем. Он словно бы листал страницы какой-то горькой книги без конца и начала. Выговариваясь, прослеживая свой нехитрый жизненный путь, он вдруг до боли ясно понял всю никчемность, всю убогую примитивность своего существования на земле. Не бог весть какое открытие, но все это было так не похоже на обычные послепохмельные разговоры с друзьями, когда вчерашнее пьяное выступление преподносилось в мерцающем ореоле романтики, с перечислением деталей, острых словечек и смакованием подробностей.

Игорь Павлович как-то очень уж располагал к откровенной беседе. Он слушал Веню спокойно, почти не перебивая, иногда только кое-что уточнял, прояснял, делая пометки в синем рабочем блокнотике. На своем долгом врачебном веку он видел всякое, и простая история Пепелкова его нисколько не удивила. В этом кабинете звучало столько клятв, было пролито столько слез и дано так много обещаний, что, казалось, стены его скоро начнут прогибаться под давлением людских чувств. Веня, почувствовав этот необычный и неожиданный прилив искренности, рассказывал о себе все больше и больше. Никогда у него не было такого доброго собеседника в трезвом мире — понимающего, сочувствующего, кивающего головой, пугающегося вместе с Веней и — самое главное — не осуждающего его, не торопящегося вынести приговор.

Когда Веня усомнился однажды, можно ли вообще вылечиться от его злосчастного недуга, Пеликанов не сразу ему ответил. Он походил по кабинету, постоял у окна… Веня, почувствовав значительность момента, затаил дыхание. Наконец Игорь Павлович подошел к столу, выдвинул ящик и достал какую-то потертую папку. «Письма бывших пациентов» было написано на ее обложке.

Два письма из этой папки доктор протянул Пепелкову.

— Эти люди, — сказал Игорь Павлович, — были в худшем положении, чем вы… И по срокам, и по степени тяжести… По-моему, очень поучительно. Почитайте…

Веня взял письма, вышел в холл диспансера, опустился в мягкое кресло возле журнального столика и начал читать.

Первое письмо было написано мелким убористым почерком на вырванных из школьной тетради листочках в клеточку. Много было помарок. Чувствовалось, что человек, писавший его, волновался[5].

«Игорь Павлович! Не мастер я письма писать, по нашему несколько слов как умею, уж не обессудьте! Как помню, отец мой пил всю жизнь и едва сумел заработать пенсию, хотя был знатным механиком, умер на 61-м году жизни. Бывало, как загуляет, так почти на год бросает работу. Мать была портниха на фабрике, не пила. Подрабатывала дома. Всю семью тянула. Младшие в семье (Сашка и Славка) болеют эпилепсией и на учете в диспансере. Я пить стал уже после службы в армии. До этого вида пьяных и пьющих не выносил, готов был их удушить (насмотрелся на папеньку)… На работе помогли приучиться. Сперва дружки подносили. Ну, как не уважить, думаю! Морщусь, а пью! Затем стало легче. Работал хорошо. Работа срочная. Мастер — флягу спирта, а мы ему к утру станок отладим… Пьешь пару дней — отгул! Потом уже без выпивки не мог обходиться. В голове все время думка: «Где бы достать, как бы сообразить?» Тут женился. Дочь родилась. Пить стал поначалу меньше. Жена мне попалась хорошая, умница. Затем прорвало меня. Ухудшилось, как в больнице полежал после ушиба головы (зимой поскользнулся). Пошли запои, как у папаши, до месяца гулял. Работу забросил. Стыдно идти на работу, да и сил нет. С утра уже «мокры». Стал тунеядцем. Собирал в парке посуду бутылочную и на это пил. Пил помногу сперва. Мог один одолеть до трех бутылок водки и не закусывал. Жена к вам побежала, и вы направили меня в профилакторий. Там было время, и я крепко задумался о своей жизни. Решил «завязывать». Работал хорошо. Через год освободили. Принес домой 600 р. Отдал жене. Ребята опять при встрече предлагали обмыть прибытие. Отказался. Тут один «дружок» (чтоб он, гад, подох!) и говорит мне раз: «А жена твоя, пока ты лечился, гуляла». (Потом уж услышал, что он, гад, ее и не знал совсем.) Тут я сдуру так расстроился, что к вечеру уже набрался. Продал однажды утром на опохмелку дочуркину шубенку за бутылку водки, хотя я ее и не покупал. А ей цена была 60 рублей. Упреков жены и не слышал… Через несколько дней утром однажды встал, голова болит, весь дрожу, мутит, весь потный, страшно!.. А в кровати дочурка лежит, вся красная, больная и сквозь слезы стонет и говорит: «Папуленька, отдай назад мою шубку!»

Так мне стало плохо, что пошел на кухню, снял веревку, сделал удавку, вышел на площадку и только просунул голову в нее и хотел через перила перемахнуть, как парень какой-то сбил меня с ног и на меня навалился. Вызвали дружинников и направили меня в больницу. Через десять дней выпустили. Я прямиком сам направился к вам. Ну, дальше все было уже проще. Подлечили вы меня.