Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

к тому, чтобы стать классикой), — «Анатомия революции» Крейна Бринтона[352]. Впервые эта книга вышла в 1938 г., окончательной доработке подверглась в 1965 г. и пользуется спросом до сих пор. Её концептуальная схема продолжает применяться для объяснения хода русской революции и даже революции 1979 г. в Иране[353]. Автор, специалист по Французской революции, в этом общем труде ставит целью придать своей теме «научный» и социологический характер. Однако, учитывая изменчивость исторических явлений, он обращается за помощью к одной из самых покладистых естественных наук — патологии. Революция становится у него «видом лихорадки», а концептуальная схема, с которой он подходит к четырём наиболее знаменитым примерам — Англии, Франции, Америки и России, заключается в том, чтобы увидеть в них «единообразие». Он не ищет законов, действующих для всех революций, а лишь стремится выявить некие признаки регулярности, позволяющие упорядочить наше социальное знание, образцы, которые, как он ожидает, «сделают очевидным то, что любому разумному человеку уже известно о революциях»[354]. По сути, его заключения весьма напоминают хорошо известную маятниковую теорию революции.

Революция начинается тогда, когда старый порядок ломается под бременем собственной растущей неэффективности, критики со стороны интеллектуалов и отступничества элит — все эти классические симптомы кризиса подмечены любимым социологом Бринтона Вильфредо Парето. На первом этапе революции верховодят умеренные, добивающиеся серьёзных перемен, но не совершенно нового порядка. Однако применение силы радикализирует ситуацию, поскольку поднимает на борьбу консервативных противников любых реформ. Тем самым создаются условия для доминирования меньшинства «экстремистов», готовых защищать новый порядок с помощью какого угодно насилия. Эти фанатики — Кромвель, Робеспьер, Ленин — навязывают обществу царство террора и революционной чистоты. Но простые смертные не в силах постоянно выносить напряжённость, порождаемую всеобщим принуждением. Давление вызывает ответный удар — термидорианскую реакцию, лихорадка спадает, и общество возвращается к тому, чего умеренные желали с самого начала.

Этот сценарий — в сущности, описывает расхожее представление о том, что бывает во время крупного европейского переворота. Некоторые из частных параллелей, отмеченных Бринтоном, поистине поучительны. Одна из них — ужасное крещендо революции до цареубийства в Англии и Франции. Он также находит параллели с российским двоевластием Временного правительства и рабочих советов в 1917 г. Хотя наиболее ярко двоевластие проявило себя именно в России, такая же полярность «законного» и «незаконного» суверенитетов явно существовала во Франции (между Конвентом и парижскими санкюлотами, организованными в секции), в Англии (между парламентом и индепендентами «армии нового образца»), даже в Америке (между Континентальным конгрессом и «патриотическими» корреспондентскими комитетами). Здесь действительно прослеживается единообразие.

Тем не менее в целом концептуальная схема Бринтона мало что объясняет. В основном она представляет собой обобщение французского случая, которое затем проецируется на остальные три. Этот способ достаточно хорошо работает применительно к Англии, в которой, как понимали и Бёрк, и Гизо, и Токвиль, «старый режим» походил на французский. Но для Америки и России схема уже не годится. Сам автор признаёт, что в Америке, несмотря на некоторые «патриотические» перегибы, не было террора, а умеренные состоятельные джентльмены всё время держали бразды правления в своих руках.

Российский случай ещё дальше от норм Бринтона. Умеренных 1917 г. (конституционных демократов или кадетов) ликвидировали за считаные месяцы, а не за четыре года, как во Франции. Экстремистское же течение (большевики), напротив, захватив власть в октябре, удерживало её на протяжении 70 лет, что значительно превосходит пятнадцатимесячный период правления якобинцев. В России никогда не было термидора: ни в 1921 г., когда закончился военный коммунизм и наступила передышка в виде полурыночного нэпа, ни в середине 1930-х гг. между сталинской коллективизацией и Большим террором. Правда, после смерти Сталина в 1953 г. революционный пыл стал угасать, однако институционализированная диктатура партии, созданная Лениным, сохранила власть, и её социалистические цели оставались неизменными вплоть до краха 1991 г. В конце концов, после тщетных попыток отыскать термидор в России, предпринятых в период между выходом изданий 1938 и 1965 гг., автор снабдил российский пример ярлыком «перманентной революции», так и не объяснив, каким образом большевистская «лихорадка» привела к столь неправильному результату.

Конечно, в 1935 и даже в 1968 г. мало кто из западных учёных имел ясное представление о советском эксперименте, поэтому ожидание термидора было вполне оправдано. В «ожидание Годо» его в конечном счёте превратило неожиданное обретение словом «революция» после Красного Октября совершенно иного смысла: теперь оно означало не восстание или переворот, а режим. Отметим, что подобный перенос значения случился в большинстве революций XX в. Когда Мао Цзедун или Кастро говорили о «защите революции», они имели в виду защиту правящей партии-государства — ещё одной особенности, которую XX в. привнёс в расширяющийся феномен революции.

Но даже если бы Бринтон обладал всей доступной ныне информацией, его концептуальная схема не смогла бы объяснить институционализированную революцию, поскольку он так и не проясняет, относительно чего умеренные и экстремисты являлись умеренными и экстремистами? Он признаёт, конечно, что пуритане-индепенденты были кальвинистами, якобинцы — сынами эпохи Просвещения, а большевики — марксистами. Однако в его анализе все они действуют не в рамках этих систем верований, а исключительно в своих ролях умеренных или экстремистов. То есть определяются функционально, а не идеологически, и в своём функциональном качестве практически взаимозаменяемы. Короче говоря, схема Бринтона в корне внеисторична. Революции у него концептуально одинаковы или, по крайней мере, аналогичны. Но должно быть очевидно, что, несмотря на общее наличие «лихорадки», американская и русская революции находятся на разных полюсах как в идеологическом, так и в социологическом плане. Иначе откуда бы взялась «холодная война»? Даже английский и французский примеры, несмотря на большое структурное сходство, всё же демонстрируют значительные расхождения, которые функциональный подход не даёт заметить, — на чём патриотично настаивали британские виги и французские республиканцы ещё со времён Маколея и Мишле.

Революции не повторяются. Их нельзя свести к развёртыванию функциональных или структурных моделей (или хотя бы в малейшей степени понимать как таковое). Революции всегда происходят ради чего-то. И это что-то меняется со временем, подобно тому, как современная культура перешла от религиозных к светским заботам и от политических к социальным. Кроме того, современные революции демонстрируют образец временного или последовательного развития, о чём свидетельствует даже ограниченная схема Бринтона.

Данное развитие заключается в том, что современные революции становились все более революционными: их итоги менялись от олигархической конституционной монархии в Англии до умеренной республики в Америке, радикальной уравнительной республики во Франции и, наконец, «красной» советской социалистической республики в России. Главные действующие лица революционной драмы вдобавок привлекались со все