Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

Какими мотивами вдохновляется их коммунистическая программа? И как им удаётся безнаказанно претворять её в жизнь столь непомерной ценой? Все эти неизбежные вопросы даже не поднимаются, словно автор подразумевает, что модернизирующая миссия интеллигенции — естественный продукт социально-экономического процесса. Социологизация революции в очередной раз показывает нам историю как самодвижущийся социальный механизм. То, что этот новый механизм имеет социально-экономическую природу, а не структурную, не делает его менее призрачной абстракцией, чем его конкуренты.

Заполнить пробелы в модели Мура, по-видимому, поставила себе целью его ученица Теда Скокпол в работе 1979 г. под названием «Государства и социальные революции: Сравнительный анализ Франции, России и Китая», которая до сих пор является наиболее авторитетным трудом в данной области, а для многих — уже классикой[364]. Скокпол провозгласила лозунг «возвращения государства» (в поле зрения аналитиков)[365]. Это, безусловно, нужно было сделать. Но удивительно, что постановка такой задачи считалась методологическим прорывом. В сущности, подобное стремление заново изобрести колесо свидетельствует исключительно о том, как низко пала социология революции. Казалось бы, с самого начала должно быть очевидно, что не может быть революции без государства, которое надлежит захватить в свои руки или низвергнуть. Хотя, возможно, эта мысль действительно стала новостью в сфере исследований, где специалисты от изучения конкретных эмпирических примеров перешли к старательному накоплению теоретического материала.

Модель Скокпол охватывает Францию, Россию и Китай. С помощью «многомерного» анализа трёх случаев она пытается найти общую каузальную схему, обусловливающую каждый из них[366]. Иными словами, это «макроистория» на самом высшем уровне.

До революции все три общества представляли собой сходные «аграрные бюрократии». Этот малопонятный термин, заимствованный у Мура, вовсе не означает, что бюрократы возделывали поля, как кому-то может показаться. Смысл его в том, что аграрными обществами правила бюрократическая монархия. Кроме того, три страны сильно проигрывали в международной конкуренции экономически более развитым соперникам: Франция — Англии, Россия — всей Европе, а Китай — западным державам вообще. Конкуренция вынуждала каждое аграрное государство осуществлять «экстраординарную мобилизацию ресурсов в целях экономического и военного развития». Это повышало налоговое бремя на знатных землевладельцев, которые также поставляли кадры для королевской/царской/императорской бюрократии. Знать реагировала: а) добиваясь с помощью институциональных рычагов в бюрократическом аппарате контроля над абсолютной монархией (как в случае с французскими Генеральными штатами); б) увеличивая собственные финансовые поборы с крестьян. Конфликт между знатью и монархией на самом верху подрывал государственный аппарат, разжигая внизу массовые крестьянские бунты против землевладельцев (как, например, во время «Великого страха» 1789 г.). Эта аграрная революция в итоге разрушала и старую социальную иерархию, и государство. Освободившееся место занимала «маргинальная элита политических движений» — якобинцы или коммунисты, которые перестраивали государство придавая ему ещё более централизованную, рационализированную и бюрократическую форму; усиленное таким образом государство возобновляло и завершало миссию модернизации.

Для полноты картины Скокпол берёт три отрицательных «контрольных пробы»: Англию XVII в., Пруссию 1848 г. и Японию эпохи Мэйдзи. Во всех трёх случаях крестьянство как революционный фактор было нейтрализовано ранним переходом к капиталистическому сельскому хозяйству, разрушившему традиционные сельские общины. Кроме того, центральные правительства Японии и Пруссии не зависели от землевладельческого класса, а потому сохраняли силы для решительных действий против проявлений социального недовольства. В результате английский и прусский случаи не имеют заслуживающих упоминания общих признаков, а Япония вообще обошлась без революционных потрясений.

Ключевой компонент модели Скокпол и общий знаменатель всех трёх примеров — идея крестьянства как главнейшей революционной силы современной истории — несомненно, идёт от её учителя Мура. А откуда он сам эту идею взял? Отчасти почерпнул из очевидного факта решающей роли крестьянства в революциях России, Китая и позже — стран «третьего мира». Однако это не объясняет, почему он отвёл аналогичную роль крестьянам во Франции XVIII в. Ведь Франция послужила Марксу политическим образцом, на основании которого он построил свою модель революции как классовой борьбы и который считал квинтэссенцией «буржуазной революции», каковой тезис Скокпол безжалостно отметает в пользу крестьянской гегемонии.

Источник такого концептуального кульбита искать недалеко. Свою идею центрального положения крестьянства в революционном процессе Мур заимствовал из работ великого французского историка-марксиста Жоржа Лефевра, в 1930-х гг. впервые подробно проанализировавшего «Великий страх» 1789 г. — эпизод, который ныне можно найти во всех описаниях Французской революции[367]. Лефевра, современного якобинца, увлёкшегося большевизмом, на мысль об исторической роли крестьян навело их очевидное главенство в событиях 1917 г. в России. Поэтому он обратился к истории собственной страны, стремясь найти в ней нечто аналогичное. Он снабдил 1789 г. более широкой народной базой, нежели буржуазия, и, таким образом, сделал его предвестием социалистического продолжения в России.

Крестьянство, бесспорно, играло в 1789 г. важную роль, однако до Лефевра она никогда не рассматривалась как центральная. Хотя о крестьянских волнениях 1789 г. упоминалось во всех исторических трудах XIX в., им не придавали решающего значения даже такие радикалы, как Кропоткин и Жорес. Не найти у этих авторов и выражения «Великий страх», по одной простой причине — оно не использовалось в самом 1789 г. Мы снова наблюдаем ретроспективное взаимовлияние (Wechselwirkung) более поздней революции на более раннюю. Такой же перенос произошёл, когда пример французской революции открыл англичанам, что у них сто лет назад произошла аналогичная революция. «Возраст» понятия «Великий страх» — не просто терминологический курьёз; он указывает, что французам понадобилось больше столетия, чтобы хорошенько разглядеть влияние крестьянства в 1789 г., и тем самым свидетельствует, что оно вряд ли могло быть решающей силой в деле свержения «старого режима». Режим был уже мёртв, прежде чем крестьяне вышли на поле битвы; собственно, потому они и сделали это, не боясь возмездия.

Сам же Лефевр говорит о «Великом страхе» именно с такой точки зрения в работе, которую не цитируют ни Мур, ни Скокпол[368]. В его представлении падение «старого режима» происходит в четыре этапа: аристократическая революция 1788 г., заставляющая короля созвать Генеральные штаты; буржуазная революция мая-июня 1789 г., оканчивающаяся «Клятвой в зале для игры в мяч»; народная революция 14 июля, выражающаяся во взятии Бастилии; крестьянский «Великий страх», который приводит к ночи 4 августа и краху сословной системы. Данный сценарий, идеально соответствующий историческим фактам, являет собой мастерское использование модели революции как классовой борьбы. Он лучше всего, что есть в собственных знаменитых работах Маркса о французской политике в 1848 г. — «Классовая борьба во Франции» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

Так что крестьянство-гегемон у Скокпол — карикатурная адаптация идей Лефевра. Фактически его творчество используется в основном для иллюстрации выводов, сделанных Скокпол