Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

Первая наша встреча стала и знакомством, и переходом к дружбе. Во вторую встречу я уже разговаривал с ним как с давним знакомым. Его молчаливая суровость, его суровое молчание ли поспособствовали такому развитию отношений? Возможно.

Однажды он останавливает меня, куда-то спешащего на всех парах по цеху, и молча смотрит! Долго он так смотрел, испытывал, что ли, по-своему проверял ли, в общем, я растерялся. И уйти неудобно, и ждать неловко. «Когда у тебя выходной?» – спросил он после долгой паузы. Для чего это понадобилось постороннему, можно сказать, человеку? Хотя моя растерянность только выросла, я всё-таки ответил на его вопрос, назвал ему день ближайшего выходного. «Я тоже в этот день отдыхаю. Утром после завтрака не зайдёшь ко мне?» Странное, конечно, предложение, наслышанный о чудаковатости Петра, я не был сражён им наповал. Пётр живёт в другом бараке, я в те края прежде не заходил.

Захожу. Сквозь частокол вагонок иду к бригадирскому закуту. Как правило, бригадиры выбирают для себя самый светлый, самый тёплый угол, а Пётр устроился в сумрачном месте. Я прежде всего обратил внимание на аккуратность, с которой была застелена бригадирская постель, на её исключительную ровность. На тумбочке, если скажу, ваза, то получится, будто коротышку ефрейтора назвали генералом, в зеленоватую бутылку с плоским дном помещены высохшие колоски как воспоминание о прекрасной летней поре. Над ними гордой стрелой возвышался единственный камыш. К обращённой на кровать стороне вазы прислонён портрет пожилой женщины в деревянной рамке. С первого взгляда на эту изнурённую русскую женщину в чёрном платке, подвязанном под подбородком, в одиночку тянущую тяжкий воз жизни, легко можно понять, чья это мать. «Есть такая примета, мол, сын, похожий на мать, будет счастливым…» – подумал я и, оторвав глаза от фотографии, немного успокоившись, посмотрел на Петра. Ничего не сказал, хотя и ваза, и дорогое сердцу фото матери были удобными поводами, чтобы завязать разговор. Только я собрался было открыть, наконец-то, рот, как мой взгляд, упав на стоявшую в изголовье изрядно потёртую, потерявшую первоначальный цвет гитару, заставил меня не делать этого. В бригаде Петра выходные тоже идут по графику, сегодня секция совершенно безлюдна, полы свежевымыты, влага под тумбочками ещё не успела высохнуть, остальные кровати так же идеально заправлены. Нигде не видно разбросанных подушек, скомканной одежды, всё бельё аккуратно развешено по столбикам вагонок. У меня даже промелькнула странная мысль: Пётр самолично всё проверил, поправил, вымыл пол. Вторая шальная мысль: неужели все приготовления ради «гостя», ради меня?! Показались странными также пустота и тишина в секции, бригада многочисленная, отдыхающих должно быть человек пять-шесть плюс больные, а здесь – никого. От того, что прежде никогда не видел абсолютно пустых секций, я в поисках чего-то огляделся по сторонам.

О чём-то мы, несомненно, разговаривали, как правило, беседа между двумя арестантами начиналась с предсказаний майора Столярова, сегодня уже не помню точно, но мне кажется, что мы не с этого начали и обострять эту тему даже не пытались. А не начали ли мы с самой подходящей для двух малознакомых людей затравки, с погоды? Что ни говори, самая безобидная тема…

Пётр откуда-то принёс стул. Гляжу, а табуретка-то сделана Романасом! Наша! Интересно, как она сюда попала? Он протёр стул левым рукавом, покачал на предмет устойчивости и предложил сесть. Сажусь. Пётр посерьёзнел, потянулся за гитарой. Погладил её, как маленького ребёнка. Как-то, словно не веря увиденному своими глазами, спеша понять этот мутный, бессмысленный мир, он слегка выдвинул вперёд подбородок, и из этого сумрачного угла на секцию полились грусть и слёзы. Слёзы сменились звонкими льдинками, затем этот звон перешёл в плотный и вместе с тем тихий, умиротворённый звук опадающих в конце сентября с ветвей щедрого дуба желудей… На налитые колосья пшеницы обрушились леденистые тучи. Обрывочно падающие с гитарных струн и расползающиеся по зарослям вагонок звуки я слушаю настороженно и немного испуганно. Энергичные аккорды Петра утаскивают меня в тесный, тёмный переулок. Поднимаю голову и вижу… Вместо тихого невысокого Петра передо мной сидит сказочный беркут со стальными когтями и чугунным клювом. «Вагнер»143, – выдавили его обветренные, шелушащиеся губы. Вырвавшиеся из блёклых глаз молнии осветили секцию. Новые аккорды, новые звуки. Пётр затянул песню. И слова, и музыку слышу впервые. Где зарождается столь проникновенная грусть в этом, можно сказать, неприглядном человеке? А слова-то какие, слова…

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,

Только мне не плачется – на душе светло.

Одна песня закончилась, началась другая. Не успели стихнуть бодрые, крылатые аккорды второй песни, пальцы Петра с обломанными ногтями пускаются вскачь по волшебным струнам, прыгают, пробуют силу, побеждают, скуля и плача, проигрывают. Я единственный зритель во всей секции, отдалившись от меня, взмыв в небеса, выйдя в центр сцены, Пётр даёт для меня одного концерт. «Это Есенин. Слышал о таком?» – спрашивает он. Не дожидаясь ответа, и свою душу, и всего меня передаёт могуществу Есенина.

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Слова и музыка достают до самых тонких, самых чистых струн души, проникают в такие глубины, которых не смогли достигнуть горести и печали, остаются там навсегда, наслаиваются одна на другую. Этот сгусток горячих чувств можно смыть только слезами.

О Есенине я слышал, среди студентов разные велись о нём разговоры, хотя и вполголоса, тайком, и мощь Есенина всё равно прорвалась через чёрную завесу, устроенную большевиками, воздействовала на молодёжь, пробуждала в них разум. И откуда только появилась в считающемся тёмным, непросвещённым аулом Багряже тоненькая книжица, сборник стихов Есенина, которую однажды показал мне Гурий Тавлин. В то далёкое время я ещё не в состоянии был понять всей несгибаемой мощи стихов Есенина, его замешанной на огромной любви к родной земле философии, а сейчас я плыву вместе с ним по морю его скорбей и печалей, вместе с ним больно ударяюсь о пороги и камни, Пётр Скороходов наводит между мной и великим сыном русского народа, пусть и хлипкий пока что, но крепчающий с каждой новой песней, надёжный мост. В показанном Гурием сборнике была траурная страничка с написанным авторской кровью стихотворением, окаймлённым кровавой рамкой. От песен и нахлынувших воспоминаний я сильно возбудился, стал другим. В Гурие было проворство молодости, частенько