Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

«Пётр Скороходов», – сказал я и, стиснув голову, погрузился в раздумья. Русским был Пётр? Какое у него отчество? Год рождения? Место рождения? Не скажу, что я забыл эту информацию, я её просто не знал даже тогда, когда жил рядом с этим человеком. Часто, назвав имя какого-нибудь человека, я стараюсь тут же описать его внешность. Объяснение этому есть: не зная прошлого и настоящего, не зная поступков этого человека, я делаю акцент на внешнем виде. Не считаю себя мастером подобных описаний, но что поделать, если в моей памяти прочнее зафиксировались внешние данные многих и многих людей. Не могу сказать, сколько образов может хранить человеческая память, но в моей до сих пор хранится немало памятных лиц. Знаю, что именно по причине полной загруженности таинственных хитросплетений кружева памяти образами многих незабываемых личностей, с которыми довелось повстречаться в пору тюремной юности, я не могу запомнить тех новых приятелей, с кем знакомлюсь и встречаюсь сегодня, в старости, ибо запас исчерпан, и для новых образов места попросту нет. Образы тех, с кем случайно пересекшись в молодости, даже ни разу не смог поговорить по душам, занимают моё сознание, идут со мной по жизни ненужным, тяжёлым грузом, я хочу избавиться от них, забыть, мне очень хочется открыть новые, чистые странички тетради памяти… Видимо, и написанием данных воспоминаний я преследую именно эту цель, рассказать об увиденном, услышанном в прошлом, забыть, и тем самым немного освободить набитые до отказа ячейки памяти. Пётр Скороходов… Рассказ об этом человеке можно было раскидать по разным главам. Потому как я не помню ни того, как с ним познакомился, ни самого начала наших отношений, ни нашего прощания-расставания. Почему же я, захотев рассказать о человеке, к которому не проявлял особого внимания, так нервничаю, переживаю и отчаянно ругаю себя за равнодушие? Пётр – в последние три года ни на день не уходил от меня, по вечерам, когда я с шумом вращал колесо памяти, он подходил так близко, что чуть не залезал мне в глаза. Хочу немного описать его внешность. Хотя в его облике и манерах не было ничего необычного, броского…

Невысокого роста. Худой! Невысокий – значит, детство было голодным, озабоченным поисками пропитания родителям было не до ребёнка, хорошего воспитания он не получил. Худой, значит, беспокойный, заботливый человек. Ага! И сам не заметил: я, собираясь вам рассказать, не пытаюсь ли понять, осмыслить личность Петра Скороходова?.. Ей-богу, прежде я об этой стороне вопроса ни разу не задумывался. Он свою худобу и невысокий рост недолюбливал, кажется. Пётр всегда носил очень широкие брюки. Сильно выступающие скулы, глубоко спрятанные на дне глазниц, щедро усыпанных веснушками вперемежку с желтоватыми пигментными пятнами, скупые на эмоции глаза. Небесно-синие, они прятались в тени негустых ресниц и казались темнее, чем есть на самом деле. Бледные губы широкого рта, казалось, однажды плотно сомкнулись и больше не хотят открываться. А может, парня с детства приучили молчать? На лице веснушек нет, а вот средней ширины лоб щедро ими усыпан. Суровый человек, суровый! Я не припомню, чтобы он смеялся или, на худой конец, улыбался. Во всём виде Петра: в манере смотреть, в осторожной, неуверенной походке проступали обделённость, сиротство, перенесённые тяготы и неизбывная грусть. Говорю же, это я так предполагал! Я прошу, уважаемый читатель, правильно понять меня, мои попытки рассказать о взаимоотношениях с этим блёклым, на первый взгляд, человеком. А-а, я ведь, оказывается, об одном очень важном факте до сих пор вам не сказал, и даже об этом не сам Пётр мне поведал, а «длинные уши» донесли. На Колыме Пётр намывал золото, и хотя работал-то он с дорогим металлом, но желудок его вечно бурчал от голода, беспощадные ветра продували насквозь, морозы леденили тело. Он стал доходягой, превратился в развевающийся от малейшего дуновения фитиль, и в один из дней, набравшись храбрости, положил правую руку на рельс, колёса вагонетки, размозжив пальцы, превратили ладонь в кровавое месиво. Правую руку, безобразно скрюченные пальцы он практически не показывает, прячет в рукав.

От преисподней Колымы каждый избавлялся по-разному. Членовредительством, частенько, чтобы избежать невыносимо тяжёлого труда, арестанты делали ту или иную «мастырку». Кто-то колол бедро шприцем, заряженным керосином. Бедро распухает, как бревно, длительное время не залечивается. Но это не самая тяжёлая из «мастырок», дошедшие до последнего предела глотали острые гвозди. Гвозди, попав в желудок, вызывали непрекращающееся кровохаркание. А вредительство рук или ног несчастные арестанты Колымы вообще ни во что не ставили… Пётр Скороходов был одним из них.

Он, когда я с ним познакомился, бригадирил на второй очереди завода. Руководил одной из самых многочисленных бригад, эти люди забирают от прессов сырой кирпич, высушив, подвозят к печам Гофмана, разжигают их, поддерживают необходимую температуру непрерывного кругового огня, обожжённые, звонкие, горячие кирпичи извлекают из печи и складывают во дворе в прямоугольные колонны. Температура в освобождённой от кирпичей печи достигала 70–80 градусов. «У женщин гребни плавятся, волосы обгорают», – с горечью в голосе рассказывали нам вольняшки. Несмотря на то что в бригаде было около сотни человек, Пётр, как я уже сказал, ни с кем по-настоящему вроде бы не общался. Никто никогда не видел, чтобы он кого-то остановил для разговора, кому-то что-то разъяснял или за что-то выговаривал. Знавшие о молчаливом характере Петра рабочие принимали это как должное, слона из мухи не раздували. Пётр кивнёт подбородком – рабочие его понимают, Пётр нахмурит лоб, рабочие настораживаются, а если Пётр, позабыв даже о том, что нужно прятать руку, начинает туда-сюда фланировать – рабочим и это его поведение тоже о чём-то говорит!

В обеих зонах – жилой и рабочей, авторитет Петра непререкаемо высок, с вольняшками сотрудничает смело, есть у него пара барыг, доход исправно течёт в руки, план бригада всегда выполняет, и стариков сумел пристроить Пётр, если кого-то ставит сегодня на тяжёлую работу, то завтра подыщет для него лёгкую, подлиз-прихвостней вокруг него нет, по национальным признакам он никого не разделяет, бригада дружная. Если бригадир ровно относится ко всем подчинённым, заботится о стариках, умеет любыми путями разжиться на стороне дополнительной прибылью в пользу бригады – он настоящий хозяин!

О том, когда попал на Колыму, какой срок ему ещё остаётся тянуть, Пётр не говорит, писем он не получает, в списке получателей посылок я его фамилии ни разу не видел. Гордым он был, я не помню, чтобы он унижался, крутясь возле столовой, или клал глаз на посылки своих бригадников. Едой Пётр ни с