Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

спасенного им мальчика-пастушка, который, повторно встретив рыцаря, просит его никогда больше за него не заступаться, потому что худшей беды, чем помощь Дон Кихота, для него нет – ведь после его заступничества хозяин так его избил, что он с тех пор «только и видит во сне, как его наказывают». «Прости меня, сынок, – говорит ему Дон Кихот. – Я хотел тебе добра, да не сумел тебе помочь».

Потрясенный тем, что ему не удается изменить окружающий его мир, рыцарь лежит на смертном одре. Но вот ему снова грезится, что перед ним – Альдонса во всем сиянии Дульсинеи Тобосской. Она просит его не умирать и оставаться защитником обездоленных. А вслед за ней появляется перед ним образ верного Санчо Пансы. Значит, их снова зовет дорога. И вот снова они скачут на Росинанте и Сером, и нет силы, которая заставила бы Дон Кихота изменить свои убеждения и «жить, как все».

* * *

«Как много на свете чужих людей, – описывал Шварц предварительный показ «Дон Кихота» случайным зрителям. – Тебя это не тревожит на улице и в дачном поезде. Но тут, в зале, где мы будем перед ними как бы разоблачаться – вот какие мы в работе, судите нас! – тут становится жутко и стыдно. Однако, отступление невозможно. Козинцев выходит, становится перед зрителями, говорит несколько вступительных слов, и я угадываю, что и он в смятении.

Но вот свет гаснет. На широком экране ставшие столь знакомыми за последние дни стены, покрытые черепицей крыши, острая скалистая вершина горы вдали – Ламанча, построенная в Коктебеле. Начинается действие, и незнакомые люди сливаются в близкое и понятное целое – в зрителей. Они смеются, заражая друг друга, кашляют, когда внимание рассеивается, кашляют все. Точнее, кашляет один, и в разных углах зала, словно им напомнили, словно в ответ, кашляют еще с десяток зрителей. Иногда притихнут, и ты думаешь: “Поняли, о, милые!” Иногда засмеются вовсе некстати. Но самое главное чудо свершилось – исчезли чужие люди, в темноте сидели объединенные нашей работой зрители». Всю полноту ответственности за эту работу Евгений Львович чувствовал наравне с режиссером и оператором.

«Всё прекрасно, – писал Козинцеву Шварц по итогам предфинальных просмотров. – Никаких признаков театра. Всё подлинно. Всё живет. Тот самый шекспировский быт и фламандский сор, о котором тосковала Ваша душа, – создан и радует, и удивляет». В беседах сценариста и режиссера «шекспировский быт» и «фламандский сор» считались единственным верным средством, противоядием от слащавости в изображении подлинной Испании Сервантеса. Только на этом фоне на экране могли быть показаны трагическое величие Дон Кихота и тщетность его мужества.

В дневнике этого времени возникают новые портретные зарисовки окружающих, и в частности актеров. «Появляется не спеша Вертинская, – записывает Шварц на съемках “Дон Кихота”, – странное существо: стройная, неестественно худенькая в своем черном бархатном платье. Лицо удлиненное, длинные раскосые зелено-серые глаза, недоброе надменное выражение. Герцогини, выросшие во дворцах, должны быть именно такими – и привлекательными, и отравленными».

Пятого марта 1957 года на худсовете студии картину единогласно одобрили, и 23 мая фильм с Николаем Черкасовым в роли Дон Кихота и Юрием Толубеевым в роли Санчо Пансы вышел на экраны, став первым цветным широкоэкранным стереозвуковым художественным фильмом киностудии. Картина вызвала множество положительных откликов в СССР, уже в следующем году завоевав на Всесоюзном кинофестивале несколько наград. Однако премии были вручены только за режиссуру и операторскую работу, в то время как работа сценариста не была выделена ни широкой прессой, ни жюри фестиваля. В большой статье Александра Аникста, посвященной «Дон Кихоту» и вышедшей в июне 1957 года в журнале «Искусство кино», было отмечено, что «перед сценаристом стояла труднейшая задача: вместить огромное идейное и художественное богатство великого романа в тесные рамки односерийного фильма» и что «решение этой задачи было найдено самое верное», но акцент автора статьи был главным образом сделан на режиссерской работе, на том, что именно «Г. Козинцев с подлинным мастерством решил труднейшую задачу экранизации грандиозного романа».

В полной мере литературное мастерство сценариста было оценено лишь его друзьями и коллегами-литераторами. «Вчера смотрел “Дон Кихота” и получил огромное наслаждение, – писал Шварцу Леонид Малюгин. – Это из таких впечатлений, когда хочется рассказать друзьям, немедленно звонить по телефону, писать письма. А главное – размышлять. Какая грустная вещь о том, как настоящий человек мечется по свету и все время натыкается или на надменных неискренних людей, или просто на свиные рыла. Твоя работа – первоклассная, слова отборные, литые. Мы пишем сценарии, как письма, а ты – как телеграмму, каждое слово – тридцать копеек! <…> Большое спасибо – это такое счастье прикоснуться к настоящему искусству…»

Так же горячо отозвался на выход фильма и искусствовед Исаак Шнейдерман. «Вышло так, что я почти одновременно узнал две Ваши вещи, – писал он Шварцу, – посмотрел дважды “Дон Кихота” и прочитал пьесу “Дракон”. Пьеса, по-моему, – вещь гениальная в полном смысле этого слова. Я был потрясен. Такие произведения не пропадают, ей жить и жить века, ее будут открывать заново и поражаться точности формул, выразивших сущность целой эпохи. Фильм глубоко взволновал меня и жестокой правдой своей, и добротой, в которой я узнал Вас, Вашу светлую человеческую сущность. Не сердитесь за эти слова, они – от сердца. Легко быть добрым, живя в облаке иллюзий. Но так видеть жизнь, быть таким трезвым – и сохранить веру в добро, это дано только большим людям. Или по настоящему простым людям, на которых вся жизнь держится. У Вас есть и то, и то, сердце простого человека, талант человека великого».

* * *

Меньше чем через год после начала работы над сценарием «Дон Кихота», в июле 1955 года, Евгений Львович переехал в новую квартиру дома номер восемь по Малой Посадской улице, неподалеку от Ленфильма. В том же доме жил Леонид Пантелеев, а через дом от них – Григорий Козинцев. «Двадцать один год прожил я на старой квартире по каналу Грибоедова, – вспоминал Шварц. – И всё чего-то ждал. Здесь вдвое просторнее. Три комнаты, так что у Катюши своя, у меня своя, а посередине столовая. Как это ни странно, почему-то не жалею я старую квартиру… Утром выходил, установил, что междугородний телефонный пункт возле. Три раза пытался дозвониться до Комарово, но напрасно. В ожидании пошел по скверу, который больше похож на парк со старыми деревьями, к Петропавловской крепости. Запах клевера. Воскресный народ. В доме еще непривычно…» В Комарове в это время жила Екатерина Ивановна, и с ней он спешил поделиться этой радостью.

Но с курением Шварцу пришлось расстаться. «Меня огорчает, – сказал он однажды Леониду Рахманову, – что я легко бросил