Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

место, как из дверей налево, противоположных тем, из которых вышли Федин и Форш, появляется президиум ЦК в полном составе. Зал стоя аплодирует. Президиум отвечает залу тем же. Затем Ольга Дмитриевна внятно и громко читает обращение к съезду. Это самый торжественный его момент. И объявляет его открытым. Далее ведет собрание Федин… Размахивая руками и глядя в рукопись, начинает Сурков свой трехчасовой доклад… В шесть часов был объявлен перерыв, и самая загадочная и могущественная часть нашего президиума удалилась и не вернулась больше. И я, утомленный всеми происшествиями дня, стал постепенно засыпать под монотонные вопли помахивающего кулаками Суркова. И оглянувшись, увидел, что я не одинок… Вот у самого докладчика язык стал отказывать… Все выше вздымает кулаки Сурков, все ниже наклоняется к докладу, к его листкам и, наконец, – о счастье – провозглашает последние фразы. Аплодисменты…»

Во второй день Съезда Шварц получил неожиданный удар от писателя Бориса Полевого, обругавшего его творчество и обвинившего его в «формализме». В сущности, Полевой лишь повторил тезис Дмитрия Нагишкина, двумя годами раньше (18 апреля 1952 года) сказавшего на совещании по детской литературе о том, что в «Сказке о потерянном времени» «живая действительность принесена в угоду вымыслу, не подкрепленному жизнью» и о том, что он не нашел в этом произведении «сказочного эквивалента советской меры времени». Теперь Полевой обрушился с критикой на довоенную сказку Шварца «Рассеянный волшебник», негодуя на то, что «инженера-волшебника автор почему-то заставляет делать… механическую собачку, а аппарат, задуманный им для того, чтобы приносить пользу людям, из-за рассеянности этого человека оказывается испорченным». Результатом этой работы Шварца, по мнению Полевого, «помимо воли автора, получилась пошлость, больше того – вредная пошлость. Действительность оказалась принесенной в жертву безвкусному вымыслу…». В конце своего выступления Полевой заявил, что советскую сказку нужно больше всего беречь от формализма во всех его проявлениях. После этого выпада и без того тяжелая атмосфера съезда в жарком Колонном зале стала труднопереносимой для Евгения Львовича. «А тут еще замешался Роу, – вспоминает Шварц о событиях того дня. – Звонит в панике, что сценарий может не пойти, раз обо мне такое сказано… В искупление ленинградских успехов – “Двух кленов”, содоклада о детской литературе и прочего, – я сейчас просто в загоне. Впрочем, попробуем как-нибудь пережить и это…»

В перерывах между сессиями съезда шла фотосъемка. Шварц вспоминает встречу с Полевым в фойе после упомянутого выступления: «Увидев меня, он, длинный, но начинающий полнеть, мертвенно бледный, черноглазый с приспущенными веками, черноволосый, добродушно захохотал и сказал: “Он со мной не захочет сниматься!” И завязался разговор, из которого я понял, что кроме убийц из ненависти или по убеждению, или наемных, есть еще и добродушные. По неряшеству».

Творчество Шварца не было упомянуто в выступлениях Маршака и Чуковского. Единственным писателем, заступившимся за него после выпада Полевого, была Ольга Берггольц, которая сказала: «Театры жалуются на отсутствие репертуара, а у нас существует такой мастер драматургии, даже “не вошедший в обойму” именитых драматургов и кинорежиссеров, как Евгений Шварц. Напрасно товарищ Полевой говорил о нем только как об инсценировщике. Это талант самобытный, своеобразный, глубоко гуманный. У него ведь не только пьесы для детей. Однако его пьесы для взрослых лежат, их не ставят, о них не пишут…»

Замечательны зарисовки участников съезда, которые Шварц делал по ходу мероприятия. Одна из них касается Михаила Шолохова: «Нет, никогда не привыкнуть мне к тому, что нет ничего общего между человеческой внешностью и чудесами, что где-то скрыты в ней. Где? Вглядываюсь в этого небольшого человека, вслушиваюсь в его южнорусский говор с “h” вместо “г” – и ничего не могу понять, теряюсь, никак не хочу верить, что это и есть писатель, которому я так удивляюсь. Съезд встал, встречая его, – и не без основания. Он чуть ли не лучший писатель из всех, что собрались на съезд. Да попросту говоря – лучший. Никакая история гражданской войны не объяснит ее так, как “Тихий Дон”».

В целом съезд прошел в тяжелой атмосфере, пропитанной официозом. «Позорным дурманом грошового тщеславия» назвал его писатель Юрий Нагибин. Спустя два года Шварц подвел итоги своим взаимоотношениям с Союзом советских писателей в следующей записи: «Союз писателей появился на свет в 34 году, и вначале представлялся дружественным после загадочного и все время раскладывающего пасьянс из писателей РАППа. То ты попадал в ряд попутчиков левых, то в ряд правых, – как разложится. Во всяком случае, так представлялось непосвященным. В каком ты нынче качестве, узнавалось, когда приходил ты получать паек. Вряд ли он месяца два держался одинаковым. Но вот РАПП был распущен. Тогда мы еще не слишком понимали, что вошел он в качестве некой силы в ССП, а вовсе не погиб. И года через три стал наш Союз раппоподобен и страшен, как апокалиптический зверь. Все прошедшие годы прожиты под скалой “Пронеси господи”. Обрушивалась она и давила и правых, и виноватых, и ничем ты помочь не мог ни себе, ни близким. Пострадавшие считались словно зачумленными. Сколько погибших друзей, сколько изуродованных душ, изуверских или идиотских мировоззрений, вывихнутых глаз, забитых грязью и кровью ушей. Собачья старость одних, неестественная моложавость других: им кажется, что они вот-вот выберутся из-под скалы и начнут работать. Кое-кто уцелел и даже приносил плоды, вызывая недоумение одних, раздражение других, тупую ненависть третьих. Изменилось ли положение? Рад бы поверить, что так. Но тень так долго лежала на твоей жизни, столько общих собраний с человеческими жертвами пережито, что трудно верить в будущее».

Глава шестая

«Дон Кихот»

В сентябре 1954 года в квартире Шварцев раздался телефонный звонок. Звонил кинорежиссер Григорий Козинцев, который рассказал Евгению Львовичу о сделанном ему студией «Ленфильм» предложении снять «Дон Кихота». И Шварц немедленно заразился идеей написать сценарий к этому фильму. «Продолжаю думать о “Дон Кихоте”, – писал он на следующий день. – Необходимо отступить от романа так, как отступило время. Ставить не “Дон Кихота”, а легенду о Дон Кихоте. Сделать так, чтобы, не отступая от романа, внешне не отступая, рассказать его заново».

Они давно уже были глубоко симпатичны друг другу. Можно предположить, что Козинцева и Шварца особенно сблизило то, что привычное окружение каждого из них к 1954 году перестало существовать. Шварц пережил разгром либо гибель большинства своих друзей из обэриутов и ленинградского отдела «Детгиза», а Козинцев – травлю, творческое истязание и обреченность на изгойство своего соавтора по многим работам Леонида Трауберга, объявленного «лидером антипатриотической группы буржуазных космополитов в кинематографии».

«Он знает множество вещей и думает много, на множество ладов, – писал Шварц о Козинцеве в своем дневнике. – Который