Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

поэта любила и всемерно рекламировала Светлана. Маяковский был хорош для меня, пока я был сам и микро, и софт, и мал, и ничего не знал и не понимал в поэзии. Но постепенно я разобрался… Нет-нет, Маяковский остался для меня великим, но не моим. Как и Есенин, да и Пастернак. Мне, мне лично куда как милее и ближе Цветаева, Мандельштам, Верлен, Тютчев и Пушкин. Пушкин — лучше всех. В десятом классе я несколько неожиданно сблизился со своим одноклассником Сережей Вовком. У него как раз умер отец, и он остался круглым сиротой и за один год очень вытянулся. Был почти такой же маленький, как я, раз — и уже шесть необходимых футов. Как-то я привел его домой. Светлана сказала:

— Какой красивый мальчик.

Худенький, тоненький, стройный, ярко-рыжий.

Он закончил МИМО, и через пятнадцать лет мы с Люсей разыскали его в Москве.

Окна его крохотной квартирки глаза в глаза были направлены в американское посольство, видимо звание у него было еще невысокое. Работал и на дому. Рост и рыжизна пожухли, скучный партийный, чекистский чиновник.

Никакой не красивый мальчик.

Через три года после Светланы я тоже поступил на философский факультет МГУ, хотя она меня отговаривала, предлагая юридический или журналистику, и стал специализироваться по логике, в значительной мере потому, что там уже специализировались она сама и ее друзья, мои старшие коллеги. Она сама позже ушла на эстетику. Я остался на логике, стал логиком, был рекомендован в аспирантуру, защитился по логике.

Недавно отмечали пятидесятилетие XX съезда партии. Среди прочих мероприятий артист Филиппов, один из немногих, к кому я относился с уважением, читал куски доклада Хрущева по радио. А моя сестра — пожилая уже женщина — мирно гладила. Но когда артист дошел до моего отца и стал это место с выверенным выражением произносить, моя сестра Светлана упала в обморок. Будто до этого не знала. Я бы не упал… В том смысле, что я уже столько раз падал… Это нас отличает.

А в еще большей степени нас отличает, а мою сестру характеризует, то, что сына своего единственного, моего племянника, она назвала — Боря. Как отца. В честь отца. У этого племянника Бори и его жены Жени не так давно родилась двойня разнополых детишек. Девочка — Катя, Екатерина, а мальчик — опять Боря.

Трое детей у моего отца (и у моей мамы). Много общего. Уж на что Неля со Светой друг на друга внешне не похожи, а их неоднократно на улице путали. Обращались к одной как к другой. Тем более внутренне.

Собранные, ответственные, не глупые, честные, обязательные.

Принимаем решения.

Берем на себя ответственность.

Принимаем парад.

Конечно, все это в основном от отца.

Ищу среди этих черт ту, главную, из-за которой все наши беды. Нет, вроде, никто не заражен жестокостью. В детстве кошек не мучили, не топили, хотя среди детей это очень популярно, лягушек и червей не расчленяли. Нет, не люблю смотреть, как умирают дети. Вообще не люблю, когда умирают. Правда, живых раков варю.

Исполнительность. Выполнить, что заказано, полностью и в срок.

Исполнительское рвение.

Стремление добиться своего.

Упрямство. Упорство при достижении цели.

Административный азарт… Вот, пожалуй, что.

Сотни раз представлял себе: вот сейчас открою дверь, войду, а там враг. Безжалостный, хищный, коварный враг и злобный. Он уже много сделал, вреда нанес, высоко прорвался, но вот схвачен умелым вождем, и от меня, лично от меня зависит, отведу ли я удар… Отведу!

Нет, скорей всего… удар?.. Не отведу!

Господи, не вводи меня во искушение, не заставляй решать, подскажи ответ. Отведи удар.

Политический маятник

После шестидесяти я начал писать стихи. Второй раз в жизни принялся. Но не прямо стихи, все-таки уважение к поэтам, к поэзии у меня есть. Почитание. Не стихи, а тексты песен. Не буду распространяться про различия. Можно самые высокие стихи положить на музыку и распевать, есть масса примеров. Но не все тексты песен, включая популярные песни, заслуживают высокое звание стихов, поэзии. А тут в Америке у меня впервые появились музыкальные друзья, на гитарах с переборами играют, песни замечательно поют, я наслушался и подумал: так, такие тексты и я могу наладить, по пять штук за день. Бесплатно. Сказано — сделано. О чем только? О вздохах и прогулках при луне, про бешеные страсти мне как бы уже не по рангу, не по возрасту, жена Люся обидится. Дети косо посмотрят.

А тут как раз в одной статье про непревзойденные мудрости царя Соломона, потом в другой. С подробностями. Более трех тысяч лет, а никто, мол, даже не попытался опровергнуть или хоть бы раскритиковать. Как? Я читал. Умилялся. Ну да, очень неплохо, но куда этим мудростям до диалогов Платона, например, или до того, что Аристотель понапридумал, современному грамотному человеку не легко и не просто понять. Мысль Соломона, как раз наоборот, довольно проста, и она как бы одна-одинешенька. Что все повторяется на свете, идет по кругу, и ничего нового нет и быть не может. Иногда, вроде, покажется, что новое, а приглядишься, нет, и это уже было, было, было, быльем поросло. Может, только какой-нибудь оттенок иной, раньше тоже дождь, но не так долго, а сто лет был так долго, но в нем лягушки с неба не падали. Но что лягушки? Суета сует. Мелочи жизни. Такой крутой бытовой скептицизм.

И последнее: не смог я вспомнить ни одной песни, ни одного стиха про гордость нашу, про наш царственный ум-разум, про мозги. Потом-то вспомнил: есть песня у Ивасей, но уже поздно было, я своих несколько написал.

Про мудрости царя Соломона я вообще хотел, чтобы это был мой лучший стих в жизни, план построил, хотел покритиковать Экклезиаста по строкам, по главкам Библии, но это бы штук сто пятьдесят строф критических набралось. Нет у меня на столько терпения и этого, как его, ну, таланта, что ли. Вот в результате что вышло, хуже, чем задумал, но поздно мне уже своего стыдиться.

Песня о мудростях царя Соломона

Чему учил народ царь Соломон?

Тому, что мировой порядок предопределен.

Что замкнуто — тем самым бесконечно,

Что выпало из цикла, то не вечно.

Вещал Екклесиаст: те, кто спешит,

Не движется, а только мельтешит.

Все графики движенья и прогресса

Царь уместил и втиснул в колесо.

А Гегель растянул