Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

картины того, как престолонаследника запирают в карцер и бьют. Престолонаследником, очевидно, был он сам; стало быть, садизм обратился в фантазии против собственной персоны и перешел в мазохизм. Та деталь, что наказанию подвергается сам половой член, позволяет сделать вывод, что в этом превращении уже было задействовано сознание вины, относившееся к онанизму.

В анализе не оставалось сомнения, что эти пассивные стремления появились одновременно или очень скоро после активно-садистских[181]. Это соответствует необычайно отчетливой, интенсивной и стойкой амбивалентности больного, которая здесь впервые проявилась в равномерном развитии пар противоположных парциальных влечений. И в дальнейшем это поведение оставалось для него таким же характерным, как и другая черта, которая заключалась в том, что, собственно говоря, ни одна из сформированных когда-либо позиций либидо не упразднялась полностью более поздней. Она продолжала существовать наряду со всеми другими и позволяла ему непрерывно колебаться, что было несовместимым с приобретением фиксированного характера.

Мазохистские стремления мальчика приводят к другому пункту, упоминание о котором я оставил для себя на потом, потому что его можно установить только путем анализа следующей фазы развития пациента. Я уже упоминал, что после отказа, полученного от няни, он уже не связывал свои либидинозные ожидания с нею и наметил для себя в качестве сексуального объекта другого человека. Этим человеком был отсутствовавший тогда отец. К этому выбору, несомненно, его привело совпадение ряда моментов, в том числе случайных, как то: воспоминание о расчленении змеи; но, главное, этим он обновил свой первый и самый ранний выбор объекта, который в соответствии с нарциссизмом маленького ребенка был осуществлен посредством идентификации. Мы уже слышали, что отец был для него образцом, которым он восхищался, что на вопрос о том, кем он хочет быть, он имел обыкновение отвечать: «Господином, как отец». Этот объект идентификации его активного течения стал теперь сексуальным объектом пассивного течения в анально-садистской фазе. Создается впечатление, что совращение сестрой оттеснило его в пассивную роль и дало ему пассивную сексуальную цель. Под продолжающимся влиянием этого переживания он описал теперь путь от сестры через няню к отцу, от пассивной установки по отношению к женщине к такому же отношению к мужчине и при этом все же нашел привязку к своей более ранней спонтанной фазе развития. Теперь отец снова был его объектом; соответственно более высокому уровню развития идентификация сменилась выбором объекта; превращение активной установки в пассивную было результатом и признаком случившегося тем временем совращения. Осуществить в садистской фазе активную установку по отношению к могущественному отцу было бы, разумеется, не так-то просто. Когда отец вернулся поздним летом или осенью, приступы ярости и буйные сцены ребенка получили новое применение. По отношению к няне они служили активно-садистским целям; по отношению к отцу они преследовали мазохистские намерения. Демонстрацией того, какой он плохой, он хотел заставить отца прибегнуть к наказанию и побоям, то есть хотел получить от него желанное мазохистское сексуальное удовлетворение. Стало быть, его приступы крика представляли собой прямо-таки попытки совращения. Соответственно мотивации мазохизма при таком наказании он нашел бы также удовлетворение своего чувства вины. У него сохранилось воспоминание, как во время такой сцены плохого поведения он усиливает свой крик, как только к нему подходит отец. Но отец его не бьет, а пытается успокоить, играя перед ним, как мячом, подушками с кроватки.

Я не знаю, как часто родители и воспитатели, столкнувшись с необъяснимым плохим поведением ребенка, имели бы повод вспомнить об этой типичной взаимосвязи. Ребенок, который ведет себя столь необузданно, сознается в своей вине и хочет спровоцировать наказание. Вместе с тем в наказании он стремится успокоить сознание своей виновности и удовлетворить свое мазохистское сексуальное стремление.

Дальнейшим разъяснением нашего случая мы обязаны появившемуся с большой уверенностью воспоминанию, что все симптомы тревоги присоединились к признакам изменения характера только после одного события. До этого тревоги не было, а непосредственно после события тревога проявилась в мучительной форме. Дату этого превращения можно указать абсолютно точно, это случилось перед самым днем рождения, когда ему исполнилось четыре года. Период детства, которым мы хотели заняться, благодаря этой отправной точке распадается на две фазы: первая – плохого поведения и извращенности – от совращения в 3 ¼ года до дня рождения, и более продолжительная последующая, в которой преобладают признаки невроза. Но событие, позволяющее провести такое деление, не было внешней травмой; это был сон, от которого он пробудился с тревогой.

IV. Сновидение и первичная сцена

Этот сон из-за содержащегося в нем сказочного материала я уже опубликовал в другом месте[182] и сначала повторю то, о чем там сообщалось.

«Мне снилось, что – ночь и я лежу в моей кровати (моя кровать стояла изножьем к окну; перед окном находился ряд старых ореховых деревьев. Я знаю, что была зима, когда я видел этот сон, и ночное время). Вдруг окно само распахивается, и я вижу, испытывая сильный страх, что на большом ореховом дереве перед окном сидят несколько белых волков. Их было шесть или семь штук. Волки были совершенно белые и скорее выглядели как лисицы или овчарки, ибо у них были большие хвосты, как у лисиц, а их уши стояли, как у собак, когда они настороже. Испытывая сильный страх, очевидно, что волки меня съедят, я закричал и проснулся. Моя няня поспешила к моей кроватке, чтобы посмотреть, что со мною случилось. Прошло много времени, прежде чем я убедился, что это был только сон, – так естественно и ясно предстала передо мной картина, как открывается окно, а на дереве сидят волки. Наконец я успокоился, почувствовал себя так, как будто избавился от какой-то опасности, и снова заснул.

Единственным действием в сновидении было распахивание окна, ибо волки сидели совершенно спокойно, без всякого движения, на ветках дерева, справа и слева от ствола, и глядели на меня. Было похоже на то, что все свое внимание они сосредоточили на мне. Я думаю, что это был мой первый страшный сон. Мне было тогда три, четыре, самое большее – пять лет. До одиннадцати или двенадцати лет я с тех пор всегда боялся увидеть что-нибудь страшное во сне».

Затем он дает еще рисунок дерева с волками, подтверждающий его описание [рис. 5]. Анализ сновидения выявляет нижеследующий материал.

Это сновидение он всегда связывал с воспоминанием о том, что в эти детские годы он обнаруживал неимоверный страх перед изображением волка в одной книжке сказок. Старшая,