Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Можно предположить, что, если бы не произошли события 1917 года, Кузмин рано или поздно вышел бы из тупика, в котором оказался в начале 1910-х. Писателя все более и более интересовал диалог с широким читателем и освоение новых для российской культуры режимов публичности, чем существование в узком профессиональном кругу. Без преувеличения можно назвать Кузмина одной из первых знаменитостей, рок-звездой русского модернизма. Его удивительная протеистичность и многоликость позволяли равно работать и на искушенного эстета, и на скромного любителя поэзии; на одного из немногочисленных читателей «Весов» и на постоянного подписчика многотысячного тиража «Нивы». Расширение аудитории, более легкая и занимательная поэтика, изящная простота, удачно реагирующая на общеевропейские культурные моды, – Кузмин мог в полной мере использовать все свои сильные стороны, благо эпоха с ее интересом к новинкам, ориентацией на Запад и преклонением перед богемой к тому располагала. Перед нашим героем открывалась карьера если не писателя первого ряда, то точно заметного игрока литературного поля, «нишевого» автора, высоко оцененного профессионалами и имеющего преданную аудиторию поклонников. Последние со временем могли бы составить полноценную литературную традицию (и не только на основе общих гомосексуальных мотивов), а Кузмин очень быстро превратился бы в настоящего мэтра, тем более что всегда стремился к этой роли. Отсутствие политического подтекста благотворно бы повлияло на его новую «футуристичную» поэтику, которую бы оценили скорее как очередной эксперимент известного новатора. Возможно, что без остановки в виде компромиссного «Вожатого» Кузмин бы приблизился к языку «Парабол» намного раньше, чем в начале 1920-х годов, и аудитория смогла бы принять эту новую книгу, что открыло бы путь к полноценной рецепции поздней герметичной кузминской поэтики. Словом, едва ли Кузмин разделил авторитет и популярность Блока или Гумилева, но и вторым Игорем Северяниным он бы наверняка не стал.

Февральские, а затем и октябрьские события пресекли любые возможные сценарии плавного развития писательской стратегии, хотя и открыли пространство для новых. Анализируя действия и произведения Кузмина первых пореволюционных лет, следует понимать, что в первую очередь мы смотрим на действия испуганного, растерянного человека, уже однажды оказавшегося в водовороте большой истории и едва ли ожидающего от нее послаблений и облегчения жизни – как своей, так и страны в целом. Перед Кузминым открывался лишь небольшой доступный список сценариев и стратегий поведения. Еще раз перечислим их: следовать за новой властью; покинуть страну; занять выжидательную позицию, продолжать невидимое существование. Как мы показали, писатель перепробовал всё, но остановился на последнем. Едва ли его можно осуждать за этот выбор – именно он подарил читателю множество прекрасных страниц русскоязычной литературы. Едва ли можно говорить о том, что этот выбор был полностью осознанным: чтение кузминских дневников и анализ его поступков свидетельствуют о том, что зачастую у него просто не было другого выхода и он поступал так, как делало большинство или как позволяли изрядно оскудевшие ресурсы. Едва ли можно утверждать, что позиция «внутреннего эмигранта» содержала осознанную идеологическую подоплеку, равно как и не стоит, по нашему мнению, преувеличивать заинтересованность в политике самого Кузмина и его окружения и представлять его как последовательного противника советской власти. На первом месте для нашего героя всегда была иная реальность – искусство и служение ему; на втором находился домашний быт, суетная повседневность, погружение в которую и составляло подлинную живую жизнь.

Литературная репутация, писательская стратегия и обычная жизнь автора взаимодействуют странным, порой причудливым и всегда не до конца открытым внешнему взгляду образом. Все это затрудняет построение любой теории литературной репутации и делает любые схемы невозможными. Однако история рецепции, а затем и культа Кузмина высвечивает ряд особенностей, существенных для понимания работы литературной репутации в русской культуре XX века. Формирование репутации Кузмина было тесно связано с запросом общества на модернистскую (в широком смысле) литературу и с интересом аудитории к новым моделям писателя и публичной личности. Комбинирующий несколько успешных стратегий Кузмин быстро стал популярным за счет опоры на проблемные темы, узнаваемые поведенческие ходы и стремительно принимаемую читателем новую поэтику. Одновременно была создана мощная рецептивная рамка, которая обеспечила Кузмину большую и разнородную известность, распространив ее на самые разные читательские круги. Однако она оказалась столь негибкой, что уже в начале 1910-х годов начала стеснять своего автора. Кроме того, культурный слом, произошедший после Первой мировой войны и наложившийся на проблемы российского общества, повлек за собой переоценку модернистской культуры, которая стала прочно ассоциироваться с имперским угаром и буржуазными ценностями. По этой причине образ абстрактного «модерниста», наполненный сопутствующими смыслами (эстет, порнограф, стилизатор), во второй половине 1910-х годов вобрал в себя все худшее, от чего хотело освободиться революционно настроенное общество. После революции Кузмин уже не был в полной мере властен над своим публичным образом. В эти годы стремительно происходил процесс мемориализации и ключевые фигуры и символы эпохи замыкались в себе, сводя воедино как то, о чем тосковала интеллигенция по обе стороны советской границы, так и то, от чего стремилась отмежеваться новая советская культура. Образ Кузмина, автора «Сетей» и «Крыльев», обладал такой внутренне противоречивой силой, что мог равно использоваться как для похвалы, так и для дискредитации автора (и в том и в другом случае оставаясь нечувствительным к реальной динамике его творчества).

В дневнике 1934 года Кузмин пророчески написал: «Одним из высших фокусов моей жизни была Башня, и я думаю, что имя Вячеслава Иванова с окружением ляжет на четверть, если не на добрую треть моего существования»[938]. Однако он ошибся в датах – репутация, завоеванная на «Башне», сопуствовала ему даже после смерти. Долгие годы эта репутация работала преимущественно против своего создателя, но в конце 1920-х – начале 1930-х годов, в эпоху осмысления и переоценки русского модернизма, сплотила вокруг него молодых писателей. Кузмин косвенно поучаствовал в создании оригинальной линии развития советской неподцензурной литературы и постсоветского литературоведения.

Пути трансмиссии культуры и практик модернизма в последущие эпохи еще недостаточно изучены. Нет сомнений, что сформированные в недрах символизма способы и законы творчества продолжили существовать и далее, преломившись равно в официальной советской и неподцензурной литературных культурах. Помимо интертекстуальных связей, аллюзий, творческого влияния или осознанного подражания культура передается дискурсивно, и эта связь, возможно, самая главная для успешного существования традиции, почти незаметна и плохо поддается анализу. Нередко она существует в виде фоновых практик, которые разделяют все новые и новые поколения писателей, поэтов, художников и музыкантов не потому, что выбирают сознательно им следовать, а потому, что не знают другого способа быть писателем, художником или музыкантом.