Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

проверке, в том числе по причине чрезвычайно малого числа дошедших до нас текстов, однако кажется, что на интерес к толкованию «Форели…» могло повлиять обнародование «Поэмы без героя» (как в печати – в 1965 году первая часть появилась в книге «Бег времени», так и в списках) как поэмы «с ключом», призывающей к раскрытию прототипов и прототипических событий. Очевидный для посвященных «кузминский слой»[920], обращение к одному периоду (и без того чрезвычайно значимому в культурном ландшафте 1960-х) актуализировали интерес к циклу как к претексту ахматовской поэмы и как к полемике с ней.

Соположение двух типологически родственных текстов – «Форели…» и «Поэмы…» – привело к их естественному размежеванию и распространению в разных кругах. Среди ленинградских литераторов и богемы оппозиция «Кузмин – Ахматова» приобрела особый смысл. Интерес к неиздаваемому Кузмину во многом был полемичен по отношению к представленной в советской литературе Ахматовой. В очерке Тимофеевского есть свидетельства о параллельной рецепции писателей в конце 1970-х – начале 1980-х годов:

Переворачивание, собственно, и отличает кузминский круг от Ахматовой, у которой сплошные пафосные константы. «Час мужества пробил на наших часах, и мужество нас не покинет». Ахматовское мужество не переворачивается. «А если когда‑нибудь в этой стране воздвигнуть задумают памятник мне». Это без комментариев[921].

Стоит вспомнить известную в ленинградских неподцензурных кругах пародию на «Поэму без героя», написанную ученой-византинистом и переводчицей С. В. Поляковой (к слову, жившей в одной квартире с Н. Я. Рыковой) и одним из первых кузминоведов Г. Г. Шмаковым:

1

Появилась, словно с экрана,

Голова Иоканаана

Под высоким лепным потолком,

А потом она мне посулила

Симпатические чернила

Тарабарским своим языком.

2

Я внимала… Мне сладко и жарко,

Я увидела вдруг Петрарку,

Он с собой Пасифаю ведет,

А за ними стрелецкие женки,

И хмельнее гусарской жженки

Рекамье на китайской джонке,

Нефертити и царь Немврод.

<…>

8

Горькой мне ничего не простилось,

Ко мне прошлое вдруг вломилось,

Мессембрийские колдуны,

Я ж покрепче статуи Сфорца,

Мейстерзингеры, иконоборцы

У меня поучиться должны[922].

Объектом пародии становится не только ахматовский пафос, но прежде всего – принятая Ахматовой роль хранителя памяти, транслятора прошлого (которое говорит с ней «тарабарским» языком). Подобная вольность, как представляется, была совершенно исключена при обращении к произведениям и образу Кузмина, и без того предельно домашним и освоенным. Последние зачастую воспринимались как кодирующая модель поведения, как, например, в этом мемуаре:

– Мы с вами Кузмин, Юркун и Гильдебрандт, всюду вместе, – радостно сообщил мне Леон. – Я Кузмин, а вы, Шурочка, – Юрочка.

– Вообще-то наоборот. Не Кузмин был женат на Гильдебрандт, а Юркун. Выходит, что именно вы – Юрочка, иначе не складывается.

– Ну и отлично, – сразу согласился Леон[923].

Впрочем, Кузмин не был безусловно принятой и высокооцененной фигурой. В переписке филолога Т. Ю. Хмельницкой и поэта Г. С. Семенова находим следы иной рецепции, как, например, в таком письме Семенова:

Говорили мы тут с Сашей [Кушнером] о Кузмине. Он не только его понимает и принимает, – Кузмин для него образец легкости и соразмерности. А я, увы, не понимаю и не принимаю (речь шла о «Форели»), для меня он темен и претенциозен. <…> В стихах же Кузмина я не вижу необходимости хоть вымычать себя (как, впрочем, и в большинстве Хлебникова), а воспринимать же голым ухом (не душой) – меня не хватает[924].

и в ответе на него Хмельницкой:

…ощущение Кузмина разделяю с Вами, хотя «Форель» люблю. Читаю, покоряюсь, разгадываю, тревожусь, но все время чувствую, что источник тревоги – мутный, и что при всей русалочьей заманчивости – это мелкая рябь.

Дело совсем не в адресе. <…> А в тончайшем изыске кузминских стихов – какой-то рокфорный душок. Тление, а не нетленность. <…> масштаба нет у Кузмина. Он пленяет искушенной и таинственной наядностью каких-то подводных намеков и чувств. Он может передать страх, смерть, наслаждение, томление, а вот «бога» в Вашем понимании у него нет и быть не может, как совершенно по-другому не может быть его у Гумилева[925].

Любопытно, что здесь мы опять находим следы «ядра» кузминской репутации, сложившейся в 1910-х годах: упреки в «мелкотемье» и «пряности».

Непредставленность Кузмина в официальной печати и в литературном каноне середины XX века придала его фигуре бо́льшую значимость среди представителей неофициальной культуры. В. Б. Кривулин писал, что внутри его поколения установились особые отношения с литературой, появлявшейся в советских изданиях:

…любое слово, проникшее в печать, воспринималось <…> с недоверием и едва ли не с омерзением, как фарш, пропущенный сквозь цензорскую мясорубку. Независимая культура вырастала из фундаментального недоверия к любым подцензурным формам художественной деятельности[926].

Значимое отсутствие текстов заполнялось «догутенберговским способом» – устным рассказыванием. Исключительно в памяти Лихачева сохранился текст стихотворения 1926 года «Переселенцы», Петров запомнил стихотворение «Не губернаторша сидела с офицером…» и отрывок, посвященный историку А. А. Степанову[927]. Лихачев оставил чрезвычайно ценные воспоминания о заглавиях несохранившихся стихотворений, циклов и сборников Кузмина: «После „Форели“ он написал несколько циклов – „Тристан“, „Простой мир“, „Фугу“», а также поэму «Убийством усыновленный»[928]. Транслируемый в кругу бывших посетителей кузминского дома, набор его произведений отличался от появившегося в печати не только по степени (не)представленности, но и по способу трансмиссии – устная передача должна была ощущаться более подлинной для поэтов, не доверявших советской печати. В то же время Кузмин не был запрещен и потому был идеальным поэтом «для узкого круга», безопасным как с точки зрения трансляторов его текстов, так и с точки зрения реципиентов: старшие не боялись его цитировать, а младшие – слушать.

Свободное отношение Кузмина к разным писателям и различным творческим платформам привело к тому, что именно вокруг Кузмина во многом группировалась петроградская, а затем и ленинградская литература. Кузмин, один из самых старших поэтов своего поколения, стал важным творческим ориентиром уже для первых постсимволистов – именно предисловие Кузмина открывает дебютную книгу Ахматовой «Вечер» (1912). Далее его авторитет лишь нарастает, и влияние Кузмина в той или иной мере можно увидеть в поэзии 1920-х годов, в редких творческих побегах 1930-х (Вагинов, Егунов), в произведениях поэтов группы ОБЭРИУ и далее – вплоть до неофициальной литературы времен оттепели. Не пытаясь представить Кузмина «крестным