Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

вышла в свет книга В. Н. Орлова «Перепутья: Из истории русской поэзии начала XX века», в которую вошел расширенный вариант статьи, предназначавшейся для «Библиотеки поэта». В этой работе Орлов пытается выйти за границы мифов о Кузмине, указав на важность позднего творчества автора: объем статьи увеличен почти в три раза за счет более глубокого анализа и активного цитирования поздней лирики поэта. Если в первом варианте Орлов однозначно указывал на первенство «Александрийских песен» в ряду лирики Кузмина, то в статье 1970-х годов он переносит внимание на его творчество 1920-х:

Большого внимания заслуживают новые опыты Кузмина в области освоения свободного стиха, организованного одним ритмом, богатым и сложным, иногда – с неупорядоченным применением рифмы. Свободный стих зрелого Кузмина интонирован совершенно иначе, нежели это было, скажем, в «Александрийских песнях», – он приобрел черты монументальности[868];

При всей усложненности словесно-образных структур лучшие из поздних произведений Кузмина свободны от эстетизации и стилизаторства, которыми он грешил в молодости. Это стихи другой природы[869];

или указывает на ценность поэтики позднего Кузмина – задолго до того, как эта оценка стала общим местом:

Нужно заметить, что независимо от запутанного, переусложненного целого отдельные фрагменты произведений, составляющих «Форель…» <…> воспринимаются и сами по себе как превосходная лирика[870].

Кроме того, Орлов пытается вывести Кузмина из-под влияния той или иной поэтической группы («Независимость Кузмина от символистских и акмеистических доктрин, самостоятельность его художественных взглядов и мнений сказались уже в его ранней лирике»[871]), а также указывает на пушкинские черты его лирики и образа («Кузмин овладел той высокой простотой лирической речи, которая, как было уже давно замечено, ближе всего может быть охарактеризована словами „пушкинское начало“»[872]). Примечательно, что легитимация позднего творчества Кузмина происходит изнутри его дружеского круга: Орлов прибегает к идеям и сопоставлениям, очевидно связанным с эстетикой позднего Кузмина (независимость от групп, «пушкинианство» и др.), мало отрефлексированной при жизни. На ее основе Орлов пытается выработать язык анализа поздней поэтики Кузмина, отсутствовавший на протяжении почти полувека, и положить начало запоздавшей рецепции.

В 1977 году большая подборка ранних кузминских стихотворений (из книг «Сети» и «Осенние озера») появилась в трехсоттысячном тираже книги «Русская поэзия начала XX века (Дооктябрьский период)» в серии «Библиотека всемирной литературы», что косвенно означало снятие негласного запрета на широкое чтение Кузмина. В последующие годы, 1980-е, стихотворения и критика Кузмина будут регулярно включаться в сборники русской поэзии начала века, что обеспечит его фоновое присутствие в культурном процессе, – разумеется, это будут преимущественно ранние стихотворения и статья «О прекрасной ясности»[873].

Параллельно в 1970-х биография и творчество Кузмина изучались за пределами СССР, преимущественно в США. Характерно, что первыми исследователями были эмигранты (или ученые, приезжавшие в Советскую Россию и общавшиеся там с современниками Кузмина). Первой монографической статьей, посвященной творчеству Кузмина, стала работа В. Ф. Маркова «Поэзия Михаила Кузмина» (написана в 1970 году), вошедшая в третий том мюнхенского собрания сочинений Кузмина[874]. Первой научной биографией стала работа Джона Малмстада «Mixail Kuzmin. A Chronicle of His Life and Times»[875], в предисловии к которой автор выражает благодарность современникам Кузмина, непосредственным агентам его рецепции, среди которых названы Г. Адамович, Ю. Анненков, И. Лихачев, В. Орлов, В. Жирмунский и др. К сожалению, это издание – первое комментированное собрание сочинений писателя – было недоступно советскому читателю. Осталась в рукописи диссертация Дж. Шерона, посвященная кузминскому театру (1982)[876]. Большую роль в распространении знаний о Кузмине за пределами России сыграл один из первых энтузиастов изучения наследия поэта Г. Г. Шмаков, эмигрировавший в США в 1975 году[877]. Одна из первых специализированных монографий о Кузмине вышла на немецком языке в 1993 году[878].

В Советском Союзе академическое кузминоведение берет начало на рубеже 1980–1990-х годов. В 1988 году в журнале «Наше наследие» вышла обширная статья Н. А. Богомолова, излагающая основные обстоятельства жизни Кузмина. К статье прилагалась публикация нескольких стихотворений, часть из которых увидела свет впервые[879]. Характерно, что уже в этой статье – проекте будущей биографии Кузмина – намечаются проблемные точки его научной и читательской рецепции, прежде всего однозначное доминирование в читательском сознании его ранних произведений. Само внимание к этой проблеме показывает, что Богомолов отчасти наследует рецепции Орлова, которая, в свою очередь, брала начало в авторефлексии самого Кузмина: преодоление однажды оформленного образа, бывшее задачей автора при жизни, перешло в научную рецепцию его творчества. Фигура Кузмина для первых исследователей изначально была противоречивой, ощущалось напряжение между бытующим в печатной критике образом и реальным человеком, о котором еще могли рассказать его современники (рассказы последних нередко привлекались в научных работах, что затрудняет проверку некоторых фактов). По этой причине в исследованиях и первых публикациях Кузмина так сильна тенденция к «возвращению» его позднего творчества, открытию «подлинного» поэта и борьбе с шаблонными оценками его места в русской культуре начала XX века.

Первые собрания избранных произведений Кузмина вышли в СССР в 1989 году: это были тома, подготовленные Е. В. Ермиловой и С. С. Куняевым. Оба составителя во вступительных статьях к сборникам проблематизировали место Кузмина в истории литературы XX века; оба издания были книгами «возвращенного поэта», что отчетливо отражено в риторике вступительных статей. Но прагматика этих статей заметно отличается, демонстрируя расхождение между сторонниками прижизненной репутации Кузмина и борцами с шаблонизацией его оценки. Так, Ермилова пишет о сложности восприятия Кузмина, в творчестве и облике которого сочетается несовместимое и которого затруднительно вписать в ту или иную литературную традицию. Вместе с тем в ее статье очевидна некая пристрастность, во многом пришедшая из ранней критики: исследовательница пишет о «пряности» кузминских мотивов, «ненужной откровенности», мироощущении, которое «граничит и с гедонизмом, и с простым смакованием „пустяков“», выказывает откровенно пренебрежительное отношение к кузминской прозе. Заканчивается статья вполне в духе критики 1910-х годов, суммируя рецептивные клише тех лет:

…«простив» ему манерность и слишком «пряные» мотивы, оценив в полной мере удивительный артистизм его перевоплощений, изящество его легкой иронии, мы увидим и главное – его благодарность и хвалу миру, полному тепла и любви…[880]

В то же время Куняев поднимает вопрос о рецепции подлинного Кузмина, а не обращения к мифу о нем:

…пресловутая «прекрасная ясность» настолько тесно соединилась с человеческим и поэтическим обликом Кузмина, что и позднейшие исследователи, загипнотизированные возможностью легко объяснить не объясняющегося с легкостью поэта, предпочитали ориентироваться на Кузмина – «стилизатора» и «эстета», безусловно находя основания для подтверждения