Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

ожидаемо попали эротический сборник «Занавешенные картинки» (по справедливому предположению Блюма, это был редкий случай мотивированного запрета: откровенные стихи сопровождались не менее откровенными иллюстрациями Милашевского), все издания повести «Крылья» и сборника «Нездешние вечера». В случае последних двух книг можно вновь наблюдать дискурсивную преемственность советских органов до- и пореволюционной критики. «Крылья» подвергались осуждению еще на этапе их выхода за излишнюю откровенность и чувственность. «Нездешние вечера» были запрещены с формулировкой «В новой социалистической России автор не находит своих прежних идеалов и поэтому не верит в счастливое будущее России. Многие стихотворения проникнуты крайним пессимизмом. Автор оплакивает ушедшее дореволюционное прошлое»[838] – также отсылающей к критическому представлению о «законченности» Кузмина как писателя в Советской России[839].

В официальной печати имя Кузмина снова появляется лишь в 1960-е годы. Небольшая подборка его стихов, преимущественно ранних, вошла в раздел «Борьба с декадентской литературой» в специализированной хрестоматии Н. А. Трифонова «Русская литература XX века. Дореволюционный период» (первое издание – 1962 г.) вместе с отрывком из статьи «О прекрасной ясности», причисленным к «Литературным манифестам акмеистов». Так укреплялись две традиции: выносить Кузмина из символистской среды и рассматривать программную статью «О прекрасной ясности» как манифест направления[840].

В 1966 году на страницах журнала «Вопросы литературы» литературовед, лауреат Сталинской премии и исследователь творчества Блока В. Н. Орлов опубликовал большую статью – проект предисловия к готовящемуся им тому Малой серии «Библиотеки поэта» «Поэты начала XX века»[841]. В том должны были войти стихотворения Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Анненского, Вяч. Иванова, Андрея Белого, Волошина, Кузмина, Гумилева, Мандельштама, Ходасевича, Клюева, снабженные обширной вступительной статьей и минимальным необходимым комментарием. Амбициозный проект насчитывал примерно 16,5 авторского листа; первая корректура была получена 4 июня, вторая – 11 октября 1966 года[842]. Этот любопытный проект заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее.

Став главным редактором «Библиотеки поэта» в 1956 году, со временем В. Н. Орлов взял очевидный курс на возвращение читателям поэзии и поэтов, не печатавшихся на протяжении десятилетий. В годы его заведования серией вышли тома Большой серии с произведениями М. И. Цветаевой (1965), Н. А. Заболоцкого (1965), Андрея Белого (1966), К. Д. Бальмонта (1969) и др. При нем готовились к изданию тома Игоря Северянина (вышел в 1975-м в Малой серии), Вяч. И. Иванова (вышел в 1976-м в Малой серии), О. Э. Мандельштама (вышел в 1973-м, допечатки тиража в 1974-м и 1978-м) и др.[843], был задуман, но не осуществлен двухтомник русской поэзии 1920–1930-х годов[844]. «Поэты начала XX века» логично продолжали взятый Орловым курс.

В хроникальной последовательности авторов тома Кузмин занимает место между Волошиным и Гумилевым, будучи, таким образом, отнесен скорее к постсимволистам, чем к кругу «Весов», в котором он дебютировал. Здесь мы можем видеть следы несколько более поздней рецепции Кузмина, отразившейся, например, в статье Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916), где писатель был отнесен к первым постсимволистам. Однако в своей риторике часть вступительной статьи, посвященная Кузмину, все же обращалась к штампам прижизненной критики:

«Дух мелочей, прелестных и воздушных», «веселая легкость бездумного житья» – вот что, по мнению Кузмина, должна была воплощать поэзия[845];

В одном человеке уживались <…> писатель глубоко и разносторонне образованный – и лощеный эстет с налетом снобизма, поклонник куртуазной литературы всех времен и народов – и знаток русской иконописи. Апулей у него лежал рядом с житиями святых, Казанова – с Лесковым, гностическая философия совмещалась с опереттой. Да и сама жизнь Кузмина в значительной мере прошла под знаком столь же противоречивых исканий: религиозность и даже мысль о монашестве сменялись «безбожием», русская поддевка и борода – изысканными нарядами и повадками декадентского денди[846].

В описании облика Кузмина и обстановки его комнаты видны следы знакомства Орлова с «Петербургскими зимами» Иванова[847], тогда как в описании творчества – знание отзыва на «Сети» Блока:

…лирика Кузмина напоминает поэтический дневник петербургского денди, пресыщенного всеми яствами и всеми ядами минувшей культуры, увлекающегося стилизаторством в духе чувственной, пряной, игрушечно-кукольной живописи Сомова с ее радугами и фейерверками, но не чуждающегося и современности[848].

Кроме того, в описании и оценке творчества Кузмина Орловым без труда узнаются формулы и штампы, распространенные еще в прижизненной критике автора, – эстетизм, стилизации, «мелкотемье»:

Эстетизм, маньеризм, стилизаторство – эти болезни времени заметно сказались и в творчестве Михаила Кузмина» – впрочем, потом добавляет: «поэта гораздо более талантливого и значительного, нежели Волошин»[849];

В трагическую эпоху России Кузмин пытался представить жизнь легким, приятным, беззаботным препровождением времени. Эта ложь оборачивалась в творчестве Кузмина не только непростительным легкомыслием, но и обнаженным цинизмом[850].

Закономерно, что высшим достижением кузминской поэзии названа его ранняя лирика: «„Александрийские песни“, с которыми Кузмин вошел в поэзию, бесспорно остались лучшим из всего, что он написал»[851]. Можно предположить, что в силу цензурных причин Орлов предпочел прибегнуть во вступительной статье к устоявшейся в раннесоветской критике оценке творчества Кузмина и его мифологизированному образу из прижизненных рецензий и мемуаров, чтобы надежно «замкнуть» автора в эпохе начала века и избежать идеологических проекций.

Однако публикатор все же заходит дальше и вводит в научный оборот позднее творчество поэта («…под конец жизни снова искал нечто новое, – об этом свидетельствуют интересные опыты сюжетного стиха в последнем сборнике поэта „Форель разбивает лед“»[852]), включая в подборку 36 стихотворений Кузмина, в том числе два отрывка из цикла «Форель разбивает лед» (Первый и Двенадцатый удары) и ненапечатанные до того момента «Переселенцы». Появление последнего стихотворения показывает, что Орлов пытался выйти за рамки установленной системы оценок и донести до широкого читателя неизвестные произведения автора, представив его также поэтом 1920-х годов. В поисках текста Орлов обратился к живущим в Ленинграде друзьям и близким Кузмина – прежде всего к Вс. Н. Петрову, который описал эту историю в своих воспоминаниях:

Кажется, в 1960 году[853] ко мне обратился главный редактор серии «Библиотека Поэта» В. Н. Орлов. Он составлял антологию «От Бальмонта до Ходасевича», где, естественно, немалое место должны были занять стихи Кузмина.

Орлову хотелось найти неизданные тексты, которые можно было бы включить в антологию. Мы оба вспомнили про стихотворение об американских переселенцах. Но ни Орлов, ни я не знали этих стихов наизусть и не располагали никакой записью. Я сделал попытку разыскать автограф или хотя бы запись стихотворения и обошел всех тех немногих людей, которые знали Кузмина и были еще