Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

постепенно становился тем самым идеальным произведением, о котором Кузмин писал в своих критических работах середины 1910-х. Автор объединяет поэзию, прозу и дневник в метатекст, создавая ситуацию, когда одно не может быть понятно без другого. Можно сказать, что Кузмин повторяет стратегию, некогда использованную им при публикации «Картонного домика» параллельно с «Прерванной повестью», и распространяет ее на всю свою творческую биографию. Косвенным подтверждением нашей гипотезы становится известная история со сном, легшим в основу цикла «Форель разбивает лед», – сон кодирует цикл, который не прочитывается без знания обстоятельств кузминской жизни, отраженных в дневнике. Возможно, именно поэтому в 1922 году Кузмин публикует рассказ «Подземные ручьи», своего рода комментарий к дневнику и руководство по его чтению в отсутствие других объясняющих текстов. Как пишет А. Д. Бабушкин,

стратегия чтения дневника, не останавливающаяся на фактической, «мелочной» стороне записей, но угадывающая стоящую за ними субъективность, по-видимому, представлялась Кузмину наиболее подходящей и для чтения его собственного дневника[803].

Продажа и публикация дневника были возможны только в том случае, если существовал читатель, который знал о репутации Кузмина, был знаком с его творчеством и был посвящен в его жизнь – в противном случае дневник просто не «работал» и не производил нужного эффекта. Вероятно, именно прагматической установкой на создание «текста жизни» вызвано неоднократное перечитывание дневника разных лет как лично, так и в узком кругу[804] (см. записи от 10 и 22 марта 1918 г., 11 апреля 1918 г., 20 июня 1919 г., 19 июля 1920 г. и т. д.); дневник многолетнего спутника Кузмина Ю. И. Юркуна также читался публично. Чтение нередко сопровождалось «поверкой» настоящего прошлым и стимулировало к подведению итогов: «Читал я свой дневник. 1906 год, конечно, внешне блестящий, потом, м<ожет> б<ыть>, скучнее» (7 декабря 1920 г.), «Читал дневник свой как невозвратимую жизнь» (21 марта 1922 г.), «И какой печальный, катастрофический дневник 1911—12–13 годов. Нужно было появление Юр., чтобы все пришло в порядок» (5 февраля 1925 г.) и др.

Близкий круг Кузмина хорошо был осведомлен о дневнике и его роли в жизни писателя. Так, Всеволод Петров вспоминал о ведении дневника в 1930-е годы:

Для себя Кузмин писал только дневники. Он охотно читал их друзьям. Записи о каждодневных обыденных происшествиях и беглые размышления: например, о «пейзаже с аэропланом», записанное, по-видимому, после нашей общей прогулки по царскосельскому парку, или о Симонетте Веспуччи и ее портрете, сделанном Боттичелли, перемежались там воспоминаниями о детстве, об Италии и о «Башне» Вячеслава Иванова.

Мне представляется, что такая структура дневника в какой-то степени отражает отношение Кузмина к окружающей его, но, в сущности, чужой современности, к эпохе тридцатых годов, которая казалась ему тусклой и скучной[805].

Петров (очевидно, под влиянием публичных чтений и сложившейся репутации дневника) наделяет этот текст дополнительной значимостью – это не просто документ, но полноценное художественное высказывание, отражающее отношение Кузмина к действительности. Так параллельно репутации Кузмина конструируется и изменяется репутация его дневника. Восприятие дневника в миниатюре повторяет рецепцию творчества его автора: от представлений о безусловной искренности, автодокументальности – к герметичности и славе в узком кругу.

Два вида ностальгии: Кузмин как образ и Кузмин как культ

В последние годы жизни Кузмина сложно говорить о каком-то заметном образе писателя или о его литературной славе. История рецепции и репутации Кузмина с середины 1920-х по середину 1930-х годов – это история не меняющегося образа, а история создания культа – сложившейся и закрепленной как самим автором, так и его читателями, системы оценок. Культ не требует корректировок и продолжает воспроизводиться как сакральное знание; к культу обращаются в условиях нестабильности, когда он оказывает сплачивающее действие. Кузмин с его репутацией, накрепко связанной с годами расцвета модернизма, несмотря на свои попытки, не мог стать частью советского культурного строительства. При этом он объединял вокруг себя поэтов, писателей и деятелей культуры, открыто не принимавших советскую эстетическую систему и нарождающиеся вокруг нее группировки и течения.

В 1930-е годы начинает обретать контуры исследовательский и публикаторский интерес к истории русского модернизма. К Кузмину неоднократно обращаются, чтобы получить воспоминания об этой эпохе и ее знаменитых деятелях. Например, 1 сентября 1935 года литературовед В. Н. Орлов, будущий исследователь и биограф Блока, оставил Кузмину письмо со следующей просьбой:

Редакция (речь идет о редакции «Литературного наследства», в которой в эти годы работал Орлов. – А. П.) целиком согласна на Ваше предложение написать о «средах» Вяч. Иванова и об «Академии», существовавшей при «Аполлоне» (и попутно, вероятно, о самом «Аполлоне»?). Мне лично эти эпизоды представляются чрезвычайно важными, особенно в Вашем изложении[806].

Так репутация Кузмина начинает мемориализоваться, а сам он постепенно превращается в живой памятник эпохи. Одновременно, как мы писали выше, Кузмин делает содержанием своего творчества тех лет образы и сюжеты начала века.

Однако обращение к прошлому становится не только истоком обновления творчества и славы Кузмина, но и способом его дискредитации. В официальном советском литературоведении, начавшем оформляться в 1930-е годы, имя Кузмина нередко использовалось как эмблема буржуазной, империалистической литературы, его творчество целиком было отнесено к дореволюционному периоду, а он сам был представлен как характерная фигура – писатель, не сумевший вовремя «перестроиться». Ему посвящена статья в «Литературной энциклопедии» (1929–1931) с такой характеристикой творчества:

Основным мотивом творчества К. является радостное приятие и утверждение мира в его данности («Все, что случается, то свято»), беспечное, изощренное и жадное наслаждение жизнью, тяготение к «земному», «языческому», чувственному («Веселой легкости бездумного житья, / Ах, верен я, далек чудес послушных, Твоим цветам, веселая земля!»). Значительное место занимает у К. тема любви, к-рая трактуется уже не как мистическое переживание в духе символизма, но как чувственная эротика, часто извращенная (апология гомосексуализма в повести «Крылья») и т. п.

Наиболее характерна и значительна стилизаторская линия творчества К.[807]

О том, как развивалась в 1930-е годы научная рефлексия Кузмина, можно проследить на примере книги А. А. Волкова «Поэзия русского империализма» (М.: ГИХЛ, 1935), где Кузмину посвящена целая главка. Волков, один из рупоров официозной советской науки о литературе, выстраивает свою историю русского модернизма: согласно ей, мистическое течение символизма было преодолено в «кларизме». Мнимую кузминскую платформу Волков расширяет до полноценного художественного течения, в рамках которого «буржуазные поэты повернулись к земле» и которому следовали не только Кузмин, но и, например, Брюсов[808]. Нетрудно заметить, что такие идеи отчетливо отсылают к статье Жирмунского «Преодолевшие символизм»; хотя используется иная риторика, Кузмин все так же помещается в родоначальники постсимволизма (далее в