Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Шмаков в этапной для кузминоведения статье «Блок и Кузмин» (1972) отмечает, что дневник «пока недоступен в полном объеме и привлекается лишь частично»[774]. Примечательно, что Шмаков фактически задает модель использования исследователями дневника как документа, когда пишет:

Лучшие стихи Кузмина <…> Блок находил в цикле «Радостный путник», где получило свое выражение «серафическое» отношение Кузмина к миру, то самое, которое он сформулировал в дневнике 1905 года, —

или:

В «Дневнике» Кузмина есть ряд любопытных записей, свидетельствующих об отношении Кузмина к самодержавию и Октябрьской революции. Эти записи во многом объясняют и подкрепляют высказывания Кузмина о поэме «Двенадцать»[775].

Схожим образом поступает и К. Н. Суворова, когда, публикуя в 1981 году отрывки из дневника и впервые подробно описывая его структуру, замечает:

Калейдоскоп упоминаемых в дневниках имен и фактов дает несомненно большой материал для уяснения эпохи, психологии и поведения людей определенного круга, позволяет уточнить ряд конкретных фактов историко-литературного значения[776].

Наконец, публикуя впервые некоторые фрагменты из дневника, С. В. Шумихин заключает: «Наибольшее значение дневники имеют для изучения биографии самого Кузмина». Впрочем, ниже публикатор оговаривается: «Кузмин определенно рассматривал свой дневник как особый жанр литературы»[777], – впрочем, не поясняя, какой именно жанр.

Статус документа не присущ дневнику имманентно – известны мифологизированные, художественные, полувымышленные дневники. Первые кузминоведы вправе были относиться к дневнику настороженно хотя бы по причине того, что статус этого текста, как и сам текст целиком, долгие годы был неизвестен. Однако безусловное доверие к дневнику – стратегия, которая задается с момента ввода этого источника в научный и читательский оборот. Как нам кажется, этому поспособствовала та репутация дневника, которую транслировали современники и которая конструировалась самим Кузминым. Однако немалую роль сыграли и внешние обстоятельства: изъятие дневника из открытого архива и помещение в «спецхран», что ограничило доступ к тексту и потому неизбежно мифологизировало его. Мифологизация дневника протекала в разных направлениях – его подразумевали как в реакционном, так и в порнографическом содержании. Здесь уместно привести мемуар В. Швейцер. Ее попытка в середине 1970-х годов заказать несколько тетрадей дневника, относящихся к периоду предполагаемых контактов Кузмина с М. Цветаевой, завершилась отказом:

После доверительных разговоров с сотрудниками архива выяснилось, что дневники «закрыты» не за политику, а за «неприличие»: Кузмин был гомосексуалистом[778].

Неизвестный и «засекреченный» текст – безусловно наиболее достоверный и правдивый, так как никто не может утверждать о нем обратного[779].

Другая причина доверия к дневнику косвенно задана практиками архивохранения, прежде всего рубрикацией документов. Если мы посмотрим на разделы систематизации фонда М. А. Кузмина в РГАЛИ (ф. 232), то увидим, что его дневники попадают в первой описи сперва в раздел «Рукописи», где выделяются в особую папку наравне с «Записными книжками», «Пьесами», «Переводами» и др. Архивная каталогизация, составленная для удобства поиска и дающая необходимую предварительную информацию, словно изгоняет дневник из остального массива произведений автора, выделяя ее в особую, непроницаемую для текстов иных жанров и форм подгруппу[780].

По всей видимости, мы сталкиваемся здесь именно с такой установкой: вынесенный из корпуса художественных и эпистолярных текстов писателя дневник автоматически примыкает к группе рукописей, обладающих документальной ценностью[781]. Так сама структура архива транслирует определенное отношение и способ работы с документом (эта же структура обыкновенно повторяется в собраниях сочинений, где дневники выносятся в отдельный том). Итогом становится сперва охрана этого документа архивистами под предлогом того, что потенциально опасные сведения могут навредить еще живым современникам, затем – обращение к дневнику в основном с целью «проверить» или «уточнить» конкретные факты, к чему этот текст якобы наиболее располагает. Оба подхода на деле оказываются непродуктивными, так как текст дневника не вписывается во внешние конструкции: вероятно, не одно поколение исследователей столкнулось с ситуацией, когда с большим трудом добытый для проверки каких-то фактов дневник оказывался в этом деле абсолютно бесполезен. В результате кузминский дневник замкнулся на самом себе: в 1980-х его не выдавали на руки по причине возможного неприличного содержания, в середине 2020-х не выдают по причине крайней ветхости источника, просмотренного десятками исследователей (микрофильмирование дневника произошло в 1990-е годы, что само по себе указывает на его популярность среди прочих единиц кузминского архива в РГАЛИ).

История публикации дневника подтверждает, что с момента введения в научный оборот он занимал внешнюю по отношению к прочим кузминским текстам позицию. В предисловии к хронологически первому тому дневника публикаторы намечают открывшееся им противоречие: с одной стороны, «сам по себе текст еще не является самодостаточным без серьезного истолкования», с другой – «читатель должен отдавать себе отчет, что любой дневник, и дневник Михаила Кузмина в том числе, не может показать человеческую личность как объективную реальность», с третьей – «читатель дневника должен не только читать сам текст и комментарии к нему, но и знать основные поэтические и прозаические произведения Кузмина, так как только соположение текста автокоммуникативного (каким является дневник) с различными художественными даст возможность увидеть образ автора»[782]. Получается, что дневник не способен показать объективную реальность жизни Кузмина и может восприниматься только в соотнесении с другими текстами писателя. Однако вся дальнейшая работа буквально отменяет этот вывод: публикаторы стремятся истолковать текст и объяснить с его помощью личность его автора (характерно, что предисловие к дневнику превращается в изложение биографии Кузмина, а дневник уподобляется жизнеописанию). Словно осознавая это противоречие, во вступительной заметке к Комментарию публикаторы оговариваются:

Ввиду большого объема самого текста и громадного количества событий, там упомянутых, комментаторы отдают себе отчет, что далеко не все обстоятельства удалось откомментировать[783].

Эта проблема станет центральной в работе над дневником второй половины 1910-х – 1920-х годов:

Читатели этой части дневника будут погружены в мир пайков и мелких гонораров, полузабытых театров и таких же полузабытых, а то и вовсе забытых актеров, с трудом понимаемых сплетен и интриг. <…> В издании Дневника способствовать пониманию этого должны комментарии…[784]

Картина парадоксальна: дневник бесполезен без уточняющих и разъясняющих комментариев[785], а вследствие затрудненного характера этого текста и почти непосильной задачи подробного реального комментария оказывается бесполезен вовсе. Такое отношение к дневнику если не завело исследователей в тупик, то вывело их на чрезвычайно трудную дорогу. Комментарий к дневнику 1900-х – начала 1910-х годов, написанному достаточно подробно и к тому же коррелирующему со множеством иных текстов эпохи, был составлен, в то время как работа по комментированию намного более темного, трудночитаемого