Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

1920-х – начала 1930-х годов (едва ли будет преувеличением назвать их единственными читателями поздних произведений автора) столкнулись прежняя слава, отсылающая к началу века, и тот образ, который Кузмин старательно пытался развивать с 1910-х. Современность и прошлое встретились, их дихотомия и на первый взгляд несовместимость были органично преодолены писателем в его творчестве и стратегии последних лет. Стоит отметить, что выбор подобной стратегии был целерациональным: лишенный широкой аудитории, писатель продолжал быть известным в рамках узкого и доверенного круга лиц.

Намеренно занимая аполитичную позицию, Кузмин создавал в своих комнатах в коммунальной квартире на Спасской подлинную современность искусства, в которой прошлое и настоящее существовали на равных, творчество было самоценно, а достижения культуры прошлых десятилетий почитались за высшую ценность. В 1930-е годы такая культура еще в полной мере не будет осознавать сама себя, но в последующие десятилетия оформится в полноценную альтернативу подцензурной – и получит название «неофициальная».

Глава 5. Подземные ручьи: История культа (1936–1989)

Дневник как жизнь, жизнь как дневник: К прагматике главного прозаического текста Кузмина

Среди многочисленных произведений Кузмина, повлиявших на культуру и литературу всего XX века, особняком стоит его дневник. Едва ли кому-то придет в голову определять Кузмина только как автора многотомного дневника, который изначально насчитывал не менее 23 тетрадей, охватывающих без малого 26 лет. Тем не менее и значимость этого текста трудно недооценить: дневник, который его автор тщательно вел в самые не располагающие к дневниковой рефлексии годы, фиксирует ценные детали литературного быта, общекультурного фона, повседневности первых десятилетий XX века, эпизоды жизни Кузмина и его круга. Наконец, это еще один образец кузминской прозы, тем более ценный, что создавался также в годы, когда прочее творчество автора сходило на нет.

Кузмин вел дневник на протяжении большей части своей жизни. Записи до 1905 года не сохранились – автор уничтожил их в тяжелый для него период. Начав первые известные нам тетради дневника в 1905 году, позднее Кузмин предпосылает им автобиографический текст-преамбулу «Histoire édifiante de mes commencements» («Поучительная история моих начинаний»)[739], как бы достраивая ту часть своей жизни, которая не вошла в дневник. На протяжении долгих лет дневник велся неуклонно, хотя нередко это обязывало дневниковода описывать события постфактум. Потребность вести дневник у Кузмина сохранялась даже в годы, наиболее не располагающие к форме публичной интимности. Так, после обыска, прошедшего в квартире писателя в ночь с 13 на 14 сентября 1931 года, и последовавшей конфискации двух тетрадей дневника (охватывающих период с 24 июня 1929-го по 13 сентября 1931 года) Кузмин на следующий день садится за новую тетрадь дневника, начиная ее словами «Будь что будет, читай, кто хочешь, а я не могу не писать этого, как не могу не пить, не спать»[740]. В последние годы жизни Кузмин писал все меньше художественных текстов, еще меньшее число дошло до нас после перипетий, которые пережил архив писателя. Даже в периоды наибольшего творческого затишья Кузмин продолжал вести поденные записи: именно дневник 1934 года станет последним большим творческим проектом писателя.

Однако прежде чем начать разговор об особенностях этого текста, необходимо суммировать те знания о нем, которые у нас есть, и проследить, как эти знания были получены. Дневник неотделим от истории его рецепции и публикации; последняя в миниатюре отражает противоречия современной русистики и архивохранения[741].

Особое положение дневника в творчестве Кузмина было очевидно уже первым его исследователям. Публикаторы большей части дневника Н. А. Богомолов и С. В. Шумихин во вступительных статьях неоднократно отмечали проблемные точки этого текста. Главной можно назвать неоднородность повествовательных моделей, использованных в дневнике, вызванную неоднократным изменением его прагматики. Записи конца 1900-х годов были ориентированы на публичное чтение и относительно широкую аудиторию, что сказывалось на их языке и структуре: в эти годы преобладают подробные, обстоятельные рассказы о ежедневных событиях. Начиная со второй половины 1910-х годов аудитория, на которую Кузмин ориентировал свой дневник, все более и более сужается, сводится к интимному кругу, что в итоге приводит к почти непроглядной «темноте» этого текста для посторонних – обилию сокращений и неоднородной структуре повествования. Это отмечают публикаторы:

…чтобы верно проникнуть в его [дневника] суть, надо обладать определенным ключом или ключами, ибо далеко не на все интересующие читателя вопросы текст отвечает прямо и недвусмысленно. Скорее, наоборот: довольно часто попадаются непонятные, зияющие провалы. <…> Порой приходится лишь догадываться о том, что Кузмин в том или ином случае имеет в виду, и далеко не всегда эти моменты поддаются точному комментированию…[742]

С изменчивостью повествования тесно связана вторая проблема: на протяжении жизни Кузмин то сближал дневниковые записи со своим художественным творчеством, то разводил их. Яркий, образный язык поденных записей, размышления о творчестве и описание жизни богемы, характерные для дневника 1900-х годов, во второй половине 1910-х сменяет скупая фиксация низменных и бытовых подробностей, почти ничего не прибавляющих к репутации Кузмина-писателя:

…заметки о получении этих денег из различных источников, перечисление мест, где Кузмин обедал или ужинал, фиксация сексуальных эпизодов также в довольно однообразных формулах – все это занимает несоразмерно большое место в дневнике, если его рассматривать как источник сведений о литературной или театральной жизни, биографических данных как о самом авторе дневника, так и людей его окружения[743].

Наконец, третья проблема – это спектр ожиданий, предъявляемых к дневнику современниками и исследователями, который текст разрушает:

Контраст между зафиксированной в дневнике Кузмина реальностью и романтизированными представлениями о ней будет значительно сильнее, нежели при публикации дневника А. Н. Вульфа, в свое время осветившего «изнутри» любовный быт пушкинской эпохи[744].

Изменения в манере ведения дневника по-разному объяснялись нашими предшественниками. Богомолов считал, что с середины 1910-х годов Кузмин в целом меняет отношение к художественному творчеству, что приводит его к кризису 1920-х годов:

Поэзия временами даже начинает осознаваться как что-то полупристойное, недостойное настоящего литератора. Кажется, это было связано в первую очередь с тем, что среди ближайших друзей и спутников жизни в это время он не мог получить подлинной оценки своего творчества[745].

Соответственно изменилось и отношение к дневнику, который из объекта пристального внимания автора превратился в скупую фиксацию произошедших событий:

…с 1913 года дневник для Кузмина становится не только автокоммуникативным, но вдобавок еще и автоматизируется, перестает осознаваться как объект художественной и/или исторической ценности[746].

Г. А. Морев, склонный считать дневник «надлитературным»