Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

что особенно ярко проявилось в его последнем, не вышедшем при жизни автора сборнике «Звукоподобие» в таких, например, текстах: «Он не был пьян, он не был болен – / Он просто встретил сам себя» («Нарцисс») или «Он с юностью своей, как должно, распрощался / И двойника, как смерти, испугался…»[721] Обратим внимание, что и Егунов, и Вагинов обращаются к теме своей юности, выпавшей на 1910-е годы – время, к которому отсылает Кузмин в «Форели…». Так внутри круга Кузмина формируется общее смысловое пространство, которое закодировано эстетикой, событиями, культурным фоном первых десятилетий XX века. Корнями в эту эпоху уходит и особый род театральности, легкого и игривого превращения в искусство всего, на что падает взгляд художника, – и возникающая особая референциальность таких текстов, направленная одновременно на широкого читателя и на узкий круг посвященной публики, как это было характерно для поздних текстов Кузмина. Исследователи поэтики Вагинова и Егунова приходят к следующему остроумному наблюдению:

Кружковая театральность «Бамбочады» безусловно ближе к «Туле», в описании этих кружков чувствуется личный опыт Вагинова и Егунова – общение в писательской среде, на кузминских чаепитиях, в салонной праздности[722].

Помимо прочего, кузминский круг оказался скреплен сложной системой взаимных отсылок. В 1930–1933 годах Егунов пишет поэму «В окрестностях любви», из которой сохранилось лишь несколько отрывков[723]. В начале 1940-х годов Лев Раков начинает писать повесть, которую называет «Les Promenades dans Les Environs de L’Amour (Прогулки в окрестностях любви)», оставшуюся незаконченной. Перекличка примечательна, особенно если учесть общий куртуазный оттенок этого выражения, отсылающий к манере Кузмина и его раннему стихотворному циклу «Ракеты». На поверхности оказывается тесная связь «Философских рассказов» Петрова, прозы Хармса и кузминских фрагментарных произведений «Печка в бане» и «Пять разговоров и один случай» – несомненно, что предпочтение наивной простоты и двойной прагматики текстов, о которой мы уже говорили ранее, было общим для представителей этого круга[724].

Нам почти неизвестны примеры прямого литературного ученичества молодых писателей у Кузмина. Сохранилось лишь несколько записей, фиксирующих реакцию поэта на те или иные тексты. Например, запись Хармса, относящаяся к началу 1927 года, в которой тот ревниво отметил, что поэзия Введенского заинтересовала Кузмина и Юркуна больше его собственной: «Странно, что со мной делается. По-моему Кузмин и Юркун ничего не понимают. Их похвала Введенс<кому>»[725]. Петров записал в своих воспоминаниях эпизод, в котором представил Кузмина как внимательного и чуткого слушателя чужих произведений:

Однажды я попросил разрешения прочитать Михаилу Алексеевичу какую-то свою искусствоведческую работу. <…> статья была очень юношеской и незрелой и, конечно, не заслуживала того внимания, с каким отнесся к ней Михаил Алексеевич. Во время чтения я это довольно ясно почувствовал, и мое смущение не укрылось от Кузмина. Ему, должно быть, хотелось меня похвались и ободрить[726].

Редкими свидетельствами прямого влияния Кузмина на младших писателей можно назвать факт подражания Лихачева в его ранних стихотворениях «Александрийским песням»[727], явную зависимость стихотворения Егунова «Что это так, согласен, но…» (1936, вошло в книгу «Елисейские радости») от стихотворения Кузмина «Уединение питает страсти»[728] и приписку к стихотворению Петрова «Конец зимы»: «Заглавие этого стихотворения придумал Кузмин»[729].

Скрепляющей этот круг силой было не только обаяние неформального лидера, но и общие представления о времени и искусстве, выработанные в лаборатории его эстетики. По воспоминаниям Петрова,

Вагинов, Хармс и Введенский приходили читать Кузмину и слушать его советы. Представители поэтического авангарда тех лет, особенно самого крайнего левого фланга, подчеркнуто выделяли Кузмина из среды поэтов старшего поколения и, кажется, только с ним одним и считались[730].

Почему тогдашние «чинари», через несколько лет назвавшие себя обэриутами и, как гласил их манифест, «новым отрядом левого революционного искусства», вообще заинтересовались Кузминым? В воспоминаниях все того же Петрова читаем небезынтересный пассаж:

Люди моего поколения смотрели на Кузмина другими глазами, ценили и любили в нем совсем другое, не стилизованное и старинное, а живое и современное. <…> В двадцатых и в первой половине тридцатых годов, когда идеи экспрессионизма и порожденного им сюрреализма в самом буквальном смысле слова носились в воздухе, без труда пересекая любые государственные границы, именно Кузмин подхватил и развил их с неподражаемой оригинальностью. Сборник «Форель разбивает лед», в котором так остро увиден новейший послевоенный Запад, а также многие стихотворения двадцатых годов были вполне «своими» для поэтического авангарда послереволюционной эпохи[731].

Творчество Кузмина воспринималось молодыми поэтами как «современное», однако эта современность явно не была той «революционной современностью», о которой говорилось, например, в передовице «Жизни искусства»:

В нашей художественной жизни явственно обозначился резкий перелом. <…> Переживаемая эпоха вскрыла воочию социальную подоплеку искусства, его классовый базис. Чисто эстетские иллюзии о вневременной и внепространственной ценности явлений художественного порядка, о их внеклассовой основе революционная современность отбросила как беспочвенные теоретические измышления. <…> Содержание искусства должно стать художественным оформлением жизни реальной[732].

В 1926 году вышла книга стихов «Башня» поэта, переводчика и либреттиста Е. Г. Геркена, с которым Кузмин поддерживал дружеские отношения на протяжении 1910–1920-х годов. Книга вышла с предисловием Кузмина – последним из написанных им. В нем автор размышляет о статусе поэта и приходит к следующей мысли: «Я не берусь сказать, что поэзия – вся жизнь Геркена, но что он поэт – это несомненно» (Критика, с. 492). Здесь Кузмин повторил свою систему оценки, выработанную для литературы начала века, используемую в том числе в «приемочной» комиссии Союза поэтов в 1920–1921 годах. Для Кузмина, как и для других поэтов его поколения, поэзия – категория, не подлежащая внешнему анализу, автономная область, которая минимально соприкасается с текущей действительностью:

…всякий, кто даст себе труд по стихам Геркена представить себе характер поэта, должен будет счесть за особую тактичность с его стороны то, что он и не берется за темы специально современные, политические и революционные.

Темы его – дружба, любовь, чувство природы – всегда современны. Может быть, в 1918—<19>19 году, когда временно мысли были заняты совсем другим, эта книжка была бы несколько неуместной или лишней, но теперь, в 1926 году, через пламенные призывы к борьбе можно уже различать голос простых человеческих чувств, вовсе не подлежащих упразднению, а наоборот, утверждающих радостную и крепкую жизнь (Критика, с. 492).

Кузмин вновь повторяет основные положения статьи десятилетней давности «Скачущая современность» (1916), где он писал о праве художника на собственную «современность» – независимость мнения и