Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

и без меры сокращенного самим автором дневника 1920-х растянулась на несколько десятилетий. Следует признать, что она едва ли может быть когда-то окончена, так как сам текст не располагает к подробному его истолкованию и даже сопротивляется классическому академическому комментарию.

Вовсе не стремясь дезавуировать правдивость дневника, мы хотим указать на возможность принципиально иного подхода к анализу этого текста и его прагматики. Однако для этого необходимо задать самый первый, базовый вопрос: что представляет собой кузминский дневник? Документальное отражение эпохи, художественный вымысел, мистификацию или некую «большую форму»? Из этого вопроса прямо вытекает следующий: какое место в своем творчестве отводил дневнику сам Кузмин и какими он видел отношения этого текста со своими прозой, поэзией, драматургией, а также эго-документами. Хотя по умолчанию кажется, что дневник не меняет своей прагматики во временной перспективе, на деле это далеко не так: для плодотворного анализа необходимо признать, что жизненный мир[786] автора не равен жизненному миру исследователя, и некоторые дискурсивные установки, кажущиеся понятными и естественными, требуют дополнительного осмысления.

Представление о внешнем виде и функции дневников можно отнести к фоновым и кросс-культурным. Дневник Кузмина однозначно относится к типичной дневниковой форме: в нем легко обнаруживаются повествование от первого лица, фрагментированность, указание дат и дней недели, выстроенная и легко проверяемая по иным источникам хронология событий. Но в то же время прагматику дневника осложняет несколько обстоятельств: постоянное (в итоге осуществившееся) желание автора продать или опубликовать его; практика публичного чтения; хронологическая неоднородность записей; большое количество сокращений, затрудняющих чтение. Возникает противоречие: если автор постоянно предполагал возможное отчуждение дневника от себя, то почему он не стремился сделать его текст если не интересным, то хотя бы минимально понятным потенциальному читателю? А если дневник создавался прежде всего «для себя» и для чтения в интимном кругу, то чем вызваны неустанные попытки Кузмина его опубличить?

Было бы упрощением объяснять попытки Кузмина продать дневник для публикации в 1918 и 1920 годах только его материальными трудностями, хотя последние и очевидны. Именно в эти годы Кузмин заключает самое большое в своей карьере число договоров, распродавая свои тексты издателям[787]. Факт продажи дневника для публикации лишь подчеркивает возможность, которую Кузмин допускал, и его готовность эту возможность при случае реализовать. Тем любопытнее, что перспектива публикации существенно не изменила способа ведения записей: дневник 1921 года (создаваемый уже после запланированной продажи в 1920-м), как и дневник 1920 года, как и прочие – равно темные тексты, состоящие из сокращений, повторов и ведущиеся неизменно небрежно. Писатель не видел необходимости менять текст в угоду читателю, так как видел в дневнике особую художественную форму, следовать которой он считал более важным.

Неоднородность текста дневника видна невооруженным глазом. Пространные, насыщенные тропами и лексически разнообразные записи 1900-х годов сменяются в начале 1910-х заметками, фиксирующими произошедшее за день в предельно лаконичной форме. Например, так начинается запись от 10 декабря 1905 года:

Утром над туманной багровой зарей зеленело ясное нежное небо с узеньким, будто дрожащим, серебряным серпом ущербающего месяца. Сгустившиеся потом облака разгонялись ветром и из опаловых, голубых, розовых, желтых тонов вдруг разорвались в яркие розовые клочья по голубому небу, от которых снег багровел без видимого солнца. Было что-то преображенное. Вечером же звезды были сини, когда мы провожали Аполлоновну по Болотной…[788]

Поэтика этой развернутой пейзажной зарисовки (особенно очевидное увлечение Кузмина цепочками прилагательных и сравнениями) отсылает к кузминской прозе, например к такому фрагменту из «Крыльев»:

Они шли по прямой дорожке через лужайку и клумбы с неясными в сумерках цветами к террасе; беловатый нежный туман стлался, бежал, казалось, догоняя их; где-то кричали совята; на востоке неровно и мохнато горела звезда в начавшем розоветь тумане, и окна в переплетах старинного дома прямо против них, все освещенные, необычно и странно горели за уже отражающими утреннее небо стеклами (Проза, т. 1, с. 289).

В ранние годы ведения дневника Кузмин не делает различия между его текстом и текстом своей художественной прозы. Можно предположить, что причиной этого была как раз ориентация на практику публичного чтения – в таком случае дневник был таким же репрезентантом мастерства автора, как и его художественные произведения и, следовательно, нуждался в более тщательной отделке[789]. Именно к дневнику этого периода, по всей видимости, относятся сохраненные в мемуаре Басалаева слова М. А. Волошина и его высокая оценка кузминского стиля:

– Он [Кузмин] мне показывал свои дневники. Правда, это было очень давно. Они главным образом посвящены интимному быту. Но интересные дневники и прекрасный язык, по нему когда-нибудь будут учиться русской прозе[790].

Сравним далее запись от 10 декабря с записями за ту же дату других лет:

Был в театре; кажется не очень-то понравилась моя музычка. Юрочка расстроился. Поехал к Нагродской. Встр<етил> Гюнтера, Лукомского и Анненкову-Бернар. Последняя тащила меня в какой-то подъезд, чтобы я писал какому-нибудь московскому миллионеру. Завтракали не плохо, беседовали. Пришел Гюгюс, много говорил о Всеволоде, который ему признавался в письмах и во всем. Какая горечь! и он тверд в своем решении. Что ж делать. Приплелся и Миллер. Гюнтер развивал имбирийские планы Судей<кину>. Потом решили ехать к Альберу. Вышла теснота из-за того, что я не взял нот в ресторан. Потом прошли в «Собаку», где были разн<ые> люди. Сидел со Сталем. Иванов изнывал около (1912 г.)[791];

Звонил Софронову и Уконину. Уконин обещал заехать и звал обедать. Заехал, но мало чего взял. Поехали к Альтману. Там много знакомых. Мне нравятся художн<ики>. Пили, показывали номера, Гранди трогателен, как мастеровой. Все танцевали. Сара Лебедева пела солдатские песни. Лизетта и Тамара Мих<айловна> оделись в мужской наряд. Ос<ип> Макс<имович> танцевал бачей, а Ясный играл на барабане, Юр. читал англичанином. Ничего было. Поехал я с Персиц. Красногвардейцы требовали пропуск. Был от «Новой жизни». Там<ара> М<ихайловна> говорила, что полюбили нас. У Уконина какой-то толстый поставщик вина и две немки-дурки, с которыми обращались зверски. Обед и бесконечная традиционная смена вин. Мои иконы выложены. Гравюрки Ходовецкого. Но и гадость есть. Пел я без конца. Дело устроил. Нечего было и думать идти к Переплетник, где был пирог и милый Юр. Все напились. Тихо, выстрелов нет. Юр. не спит. Подарили ему Diegas.

198 р. (1917 г.)[792];

Побежал в «Литературу». Там Сологуб, Слезкин, Гумилев. Холодно очень. Прибежал писать статью. Юр. нет в лавке, звонил, звал. Дома писались, но не поспел всего. Настроение хорошо.