Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Критика кузминской поэзии вновь восходит к наиболее употребительным штампам критики начала века, с которой Волков был, несомненно, знаком: Кузмин порицается за «мелкотемье» («„Дух мелочей“, „веселая легкость бездумного житья“ – лейтмотив кузминских стихов»), превалирование темы любви («…Кузмина любовь всегда интересует с точки зрения полового влечения. <…> Кузмин прославляет извращенную любовь в ее „самоценности“. Все это удовлетворяло потребности буржуазного обывателя в легком „наслаждении“ жизнью, в бездумном и слащавом эпикуреизме»), стилизаторстве («Внешняя красивость и изощренность – стиль русских буржуазных салонов, на которые ориентировался Кузмин»)[809]. Однако свой самый сильный удар Волков наносит по репутации Кузмина – наследника Пушкина. Сравнивая два стихотворения, пушкинское «К морю» (1824) и кузминское «Волны ласковы и мирны…» (1916), ученый приходит к выводу:

Кузмину, созерцающему вид моря, собственно не о чем даже мечтать. В конце все сводится к «плоскому водоему», в котором «мы плескались и смеялись». Кузмин отворачивается от величественной панорамы моря, замыкается в свой узкий камерный мирок. Случайный взгляд на море вызывает у Кузмина чувство усталого утверждения фатальной предопределенности судьбы – и только[810].

Примечательно, что Волков, как несколькими годами ранее Е. Шамурин, отдельно останавливается на «пушкинианстве» Кузмина и посвящает несколько страниц доказательству несостоятельности подобных сопоставлений. На наш взгляд, это только усиливает дискурсивную идею, бытующую в литературной культуре тех лет. Книга Волкова вышла при жизни Кузмина, и поэт мог быть знаком с ней (а возможно, и с ее автором).

Параллельно процесс мемориализации начинается в эмиграции. Большинство мемуаристов покинули СССР к началу 1920-х годов, поэтому неизбежно закрепили в своих воспоминаниях 1900-е – начало 1910-х годов, эпоху расцвета культуры Петрограда и литературной славы Кузмина. Так, в «Петербургских зимах» Г. В. Иванова (1928) были собраны едва ли не все мифы о Кузмине, бытующие к концу 1910-х: посетители-эстеты, «какие-то лощеные штатские, какие-то юнкера»; оригинальный внешний вид: «…апостол петербургских эстетов, идеал денди с солнечной стороны Невского»; мифологизированная биография: «Шелковые жилеты и ямщицкие поддевки, старообрядчество и еврейская кровь, Италия и Волга – все это кусочки пестрой мозаики, составляющей биографию Михаила Алексеевича Кузмина»[811]. В несколько более поздней статье «О Кузмине, поэтессе-хирурге и страдальцах за народ» (1930) Иванов еще раз перетасует несколько мифов о Кузмине. Описывая литературный процесс 1920-х годов, И. В. Одоевцева следует в воссоздании образа Кузмина за Г. Ивановым:

…я слышала о нем много самых противоречивых рассказов. По ним мне никак не удается составить себе ни образа, ни биографии Кузмина: Кузмин – король эстетов, законодатель мод и тона. Он – русский Брюммель. У него триста шестьдесят пять жилетов.

По утрам к нему собираются лицеисты, правоведы и молодые гвардейцы присутствовать при его petit lever. Он – старообрядец. Его бабушка – еврейка…[812]

Как и Иванов, С. К. Маковский, упоминая Кузмина как яркую фигуру дореволюционного культурного быта, почти дословно повторяет пассаж из рецензии на «Сети» Блока:

Самый язычески-плотский из символистов (хоть и примкнул к Гумилеву, во имя «прекрасной ясности», и был одним из столпов акмеистического «Гиперборея») – Михаил Кузмин. Но у него есть вторая природа: древнерусская, близкая северным нашим скитам и старообрядческому благочестию, и когда он обращается к св. Георгию – покаянным рыданием звучит его символика[813].

Очевидно, что для эмигрантов образ Кузмина имел важное значение, поскольку консолидировал уехавших вокруг узнаваемой фигуры и переводил в пространство коллективной памяти быт и атмосферу предвоенного Петербурга и предреволюционного Петрограда. Для поколений, навсегда оставшихся верными – по духу и в силу биографических обстоятельств – культуре начала 1900-х годов, Кузмин стал эмблематической фигурой, которая не должна была восприниматься в динамике и не могла существовать в современности. Неудивительно, что послереволюционное творчество автора в этом кругу не только решительно не принималось, но даже как будто вовсе не учитывалось им, что привело к высказываниям вроде «[Кузмин] заглох после революции» (Иван Тхоржевский)[814] или к мнению об «оскудевании кузминского творчества» (Глеб Струве)[815]. Примечательно, что такая репутация сформировалась по обе стороны советской границы и по схожим причинам, хотя ценностное отношение к эпохе, олицетворяемой Кузминым, было различным.

Нам известно немного отзывов на смерть поэта. Дневниковая запись С. К. Островской от 12 марта 1936 года показательна для понимания той славы, которую оставил после себя Кузмин для читателя своего круга, не близкого к нему лично:

На днях умер Михаил Кузмин. Тонкий и изысканный поэт из малочисленного и строгого клана миниатюристов и ювелиров. Смерть его прошла незамеченной: он пережил сам себя. Его теперь не читают и не чувствуют, кроме нескольких вневременных безумцев, вроде меня. А большинство даже не знает, что был такой поэт, что он писал необыкновенные и обворожительные вещи и что простое имя – Михаил Алексеевич Кузьмин – в газетном объявлении относится именно к нему. Так и было напечатано «Кузьмин» с мягким знаком. Посмертная ошибка в транскрипции имени говорит, по-моему, сама за себя.

Кузмина я видела и слышала в эпоху Дома литераторов – потом изредка встречала на улице этого маленького человека с трехцветной головой и громадными глазами сомнамбулы и мученика. Не знала его лично, но всегда радовалась, что все еще живет – пусть даже не пишет больше изумительных «Александрийских песен».

А теперь – умер. Огорчилась. Вот еще один незнакомый друг ушел в небытие!

«Ах, покидаю я Александрию…»[816]

Островская соединяет в своем отзыве две дискурсивные модели. Первая – представление о Кузмине, идущее из начала XX века, времени «Александрийских песен». Вторая – указание на временной и культурный разлом, который совершился в советском обществе и отделил «бывших» от «нынешних», сформировав новые ценностные ориентиры. Себя Островская (о склонности которой к преувеличению степени своей близости к известным писателям и деятелям культуры хорошо известно) безоговорочно причисляет к «вневременным безумцам», которым единственно и интересна поэзия Кузмина (разумеется, речь идет о поэзии «Александрийских песен», а не более поздних стихотворениях). В итоге знание Кузмина и о Кузмине становится отличительным признаком общности людей, разделяющих схожие ценности, культуру, предпочтения в искусстве; сама фамилия поэта (написанная с мягким знаком или без) превращается в знак отличия своих от чужих.

Три записи о похоронах Кузмина, сделанных очевидцами, сохранили для нас риторику, с которой поэта провожали его читатели и почитатели. Первую оставил Иннокентий Басалаев в четвертой тетради своих записных книжек (охватывающей записи с 1932 по 1938