Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Попытка оказалась тщетной. «Переселенцев» не нашлось ни у О. Н. Гильдебрандт, ни у Л. Л. Ракова, ни у О. А. Черемшановой, ни у А. М. Шадрина, ни у Е. К. Лившиц.

Последнюю надежду я возложил на феноменальную память И. А. Лихачева – и не ошибся. <…> Я написал ему письмо. И. А. Лихачев приехал ко мне и на вопрос, помнит ли он «Переселенцев», ответил:

– Конечно. Я пронес эти стихи сквозь все мои тюрьмы и лагеря.

<…> В то же утро я по почте послал стихи В. Н. Орлову с письмом, где рассказал о своих поисках, объяснив, что ни автографа, ни даже копии не удалось отыскать, а стихи уцелели только в памяти И. А. Лихачева. <…> Ночью меня разбудил телефонный звонок. В. Н. Орлов извинился, что звонит в столь позднее время. Он только что вернулся домой, нашел мое письмо – и так полон стихами Кузмина, что испытывает непреодолимую потребность поговорить о них[854].

В архиве И. А. Лихачева сохранилось письмо от 10 марта 1963 года, отправленное О. Н. Гильдебрандт-Арбениной по просьбе Петрова:

Милый Иван Алексеевич!

Надеюсь, что наше давнее знакомство позволяет мне такое обращение. Я очень прошу ответить мне поскорее, напоминаю телефон А 2-33-88.

Дело в том, что В. Н. Орлов собирается издавать какой-то сборник, в котором есть возможность напечатать ненапеч<атанные> стихи Мих. Алекс. Я ничего наизусть не помню, и записанных нет. У Вас была грандиозная память, и потому я решила обратиться к Вам. Не помните ли Вы «Переселенцы», «Три Марии», стихи о фокинском балете, и т. д.? Ко мне с этим делом обратился Вс. Ник. Петров, а не сам Орлов, но Орлов в разговоре с Петровым вспомнил меня и просил Петрова у меня узнать. Если Вы знакомы с Петров. (Всеволодом Никол.), то вот его телефон: Ж 222-82.

Может быть, Вы захотите поговорить с ним лично, или с Орловым. Но мне тоже позвоните, и зайдите как-нибудь, я буду рада видеть Вас[855].

Этот небольшой сюжет показывает, что в 1960-х годах восстановление памяти о Кузмине было не самым простым делом, так как поздний архив поэта не сохранился, а редкие поздние тексты остались в «догутенберговском» виде. Миссию возвращения Кузмина в историю литературы взяли на себя оставшиеся в живых представители его ближайшего круга, который сам к тому моменту был уже достаточно разобщен. Общее дело вспоминания восстановило прежние связи. Важной задачей эти люди видели обнародование неопубликованных текстов мэтра, что позволило бы представить его творчество в полном объеме и вывести из негласного списка «непечатаемых». Примечательно, что сам Владимир Орлов не был чужим человеком для Кузмина – именно он устроил в 1928 году один из последних публичных вечеров поэта, о которых сохранились его воспоминания:

Он [Орлов] вспоминал, что в знаменитом Институте истории искусств (Зубовском, как его часто называли), где он тогда учился, была организована целая серия литературных вечеров, один из которых должен был быть посвящен Кузмину. Для этого потребовалось специальное разрешение директора, так как всем было понятно, что подобный вечер привлечет большое внимание и на нем будет много не слишком желательных для администрации лиц, то есть представителей еще сохранившейся петербургской интеллигенции и ленинградских гомосексуалистов. <…>

Одним из первых впечатлений Орлова, приехавшего за поэтом, была нищенская одежда Кузмина и то, как он дрожал всю дорогу, потому что его летнее пальто состояло больше из дырок, чем из материи. Всю дорогу он предсказывал, что вечер непременно провалится, потому что его как поэта все давно забыли, а студенты вообще могут знать только жестоко критикуемого театрального обозревателя. Но оказалось, что зал битком набит: были заняты все места, люди сидели на полу и стояли вдоль стен, а народ все прибывал и прибывал. Кузмин ободрился и после льстивого вступления начал читать стихи, среди которых были и те, что потом вошли в «Форель». С каждым стихотворением реакция аудитории на странного маленького человека, одетого по дореволюционной моде (больше ничего у него не было) и читающего с помощью старомодных очков, время от времени используемых как монокль, становилась все оживленнее и оживленнее. Для организаторов вечера было ясно, что вечер превратился в настоящее событие, но в то же время они испытывали и сильную тревогу. Из-за толкучки в дверях контролеры не могли уже проверять билеты, и все больше и больше людей проникало в зал. Среди них были как раз те, кого больше всего боялся директор. Каким-то образом мир ленинградских гомосексуалистов узнал о вечере, и люди все прибывали и прибывали. Чаще всего среднего или даже пожилого возраста, они начали протискиваться к сцене; в руках у многих были букетики цветов. Когда Кузмин кончил читать, они ринулись к сцене и стали бросать туда эти букетики. По выражению Орлова, это была «последняя демонстрация петербургских педерастов». Для Кузмина выступление оказалось неожиданным настоящим и потому чрезвычайно приятным триумфом, но для организаторов вечера все едва не окончилось очень печально: с большим трудом им удалось убедить директора, что они были не в состоянии справиться с толпой[856].

Кузмин оставил по обыкновению скупую запись об этом вечере:

Волнуюсь перед вечером. Заехал за мною студент Орлов, повез на извозчике. Это не в И<нституте> И<стории> И<скусств>, а в мятлевском доме. Вузовцы. Нет скрытого места. Жутковато. Бродил по лестнице. Пришел Жирмунский, и перевели нас в канцелярию. Там любезны профессора. Вышли вместе. И Шварц не опоздал. Теснота, но слушают отлично. Не поспел я взгромоздиться, как бежит, выпуча косой глаз, Симка в смокинге. В одной руке горшок сирени, в другой огромная коробка конф<ет>. Блестит как грош. Но ничего, спасибо друзьям. Читал охотно, чувствуя, что доходит. Антракта не было, так что уже после вечера встречал знакомых: Вагинова, Рюрика <Ивнева>, Фредерику <Наппельбаум> и т. п. (10 марта 1928 г.).

Орлов не оставил мемуаров, поэтому мы можем лишь гадать, какие отношения связывали его с Кузминым. Но несомненно, что он был лично знаком с поэтом, о чем свидетельствует его письмо от 1 сентября 1935 года, где Орлов просит Кузмина помочь ему в следующих выражениях: «Я лично убедительно прошу Вас принять участие в деле, интересы которого мне близки и дороги», а по возвращении из отпуска обещает повидать Кузмина – все это говорит о том, что юный редактор был вхож в достаточно закрытый круг, который писатель сформировал в конце своей жизни[857]. Для филолога, увлеченного Блоком, сама связь с Кузминым,