Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Однако заметим, что временем расцвета творчества Кузмина оба автора предисловий считали начало XX века, а его пореволюционное творчество опускалось или описывалось не слишком подробно. Но до полноценного научного осмысления жизни и творчества Кузмина – А. В. Лавровым и Р. Д. Тименчиком, составившим популярный том «Избранного» в 1990 году; А. Г. Тимофеевым, вернувшим в 1994 году из небытия как театр Кузмина, так и его «Параболы», недоступные широкому читателю при выходе в свет; Н. А. Богомоловым, написавшим первую полную биографию Кузмина на русском языке (1995[882]) и комментарии к тому «Библиотеки поэта», вышедшему в 1996 году, – оставалось совсем немного.

На протяжении многих лет образ Кузмина бытовал не как образ реального человека, прожившего долгую и сложную жизнь в непростое время, а как эмблема, точка приложения разнообразных сил, имеющих общую цель – оставить прошлое нетронутым. И Голлербах, и Ахматова, и эмигранты, и даже отчасти Орлов принимают за аксиому один период исторического времени, дореволюционные годы, эпоху расцвета модернистского искусства и культуры в России. Символическое возвращение в эту эпоху возможно лишь при условии, что прошлое будет восстановлено в незыблемости его оценок и деталях его быта. Так Кузмин и его творчество включаются в работу ностальгии, перерастая рамки только творчества и только образа автора. Тип ностальгии, диктующий постоянное возвращение к раз и навсегда установленным ценностям и зафиксированной картине мира, Светлана Бойм называет «реставрирующей ностальгией» и определяет его так:

Прошлое <…> является значимым в настоящем; прошлое – это не отрезок времени, а идеальный снимок. Более того, прошлое не должно демонстрировать никаких признаков распада; оно должно быть свежеокрашенным в своем «оригинальном образе» и оставаться вечно молодым[883].

Существование идеального времени, условного 1910 года, обеспечивается неизменностью его эмблем – одной из которых стала личность и творчество Кузмина, прочно ассоциировавшиеся с периодом, который необходимо реставрировать. Образы, их трактовки и оценки в этом типе ностальгии продуцируются без изменений, некритически и почти безотносительно к референту ностальгии. Можно заметить, что к формулам рецепции Кузмина спустя время после их складывания обращаются либо критики, которые по тем или иным причинам чувствуют свою зависимость от прошлого (эмигранты или почитатели дореволюционной культуры), либо исследователи, которые нуждаются в точной системе оценок – за которую принимается та, которая сложилась при жизни автора. Стремление ученых всесторонне рассмотреть эпоху нередко оборачивается не анализом, а реставрацией некогда бытовавших мнений и сформированных репутаций.

Становление литературной репутации Кузмина и ее бытование в официальном советском литературоведении можно описать как процесс закрепления системы оценок, сложившейся на раннем этапе творчества писателя. Несмотря на усилия Кузмина по преодолению своей славы, продолженные его знакомыми после смерти автора, однажды созданная литературная репутация, наложившись на несколько значимых дискурсов эпохи (главным из которых был модернистский контекст дебюта Кузмина), создала силовое поле, которое буквально не позволяло писателю выйти за рамки своего образа. Кузмин оказался заложником той славы, которую так кропотливо создавал в конце 1900-х и которая, как казалось, так легко ему досталась. Со временем под влиянием более живой рецепции, исходящей от современников, эта точка зрения меняется и становится более пластичной, учитывая не только константы репутации, но и отклонения от нее.

Однако можно ли говорить о том, что на протяжении более чем полувека (до 1977 и 1989 годов, выхода первых после смерти автора сборников поэзии Кузмина за рубежом и в СССР соответственно) фигура Кузмина была лишь эмблемой эпохи и не была воспринята иным образом? Разумеется, нет.

В первой половине 1940-х годов независимо друг от друга были написаны два художественных текста. Оба несколько лет пролежали «в столе» и остались ненапечатанными при жизни их авторов. Друг и возлюбленный Кузмина, адресат книги «Новый Гуль» Лев Раков написал повесть «Les Promenades dans Les Environs de L’Amour (Прогулки в окрестностях любви)» в 1942–1943 годах, «в период тревожных разъездов по боевым частям Ленинградского фронта»[884]. Первая часть этой романтической повести называется «Любовь этого лета» и снабжена узнаваемым эпиграфом «Где слог найду, чтоб описать прогулку, / Шабли во льду… М. Кузмин». Вторая, под названием «Сентиментальное воспитание», начинается с эпиграфа: «Но эти дни, меж днем и тенью… М. Кузмин». Автор второй повести – Всеволод Петров. Он написал свою «Турдейскую Манон Леско» в 1943–1944 годах, осмысляя собственный фронтовой опыт, и посвятил ее «памяти Михаила Алексеевича Кузмина».

На этом сходства двух текстов не заканчиваются. Повесть Ракова представляет собой лирический дневник, описывающий с доскональной точностью зарождение любовного чувства автобиографического героя. Поэтическим выражением чувств нередко становятся стихотворения Кузмина:

– А знаете, у Лидочки есть подруга с невероятно пышной фамилией, такой, что она рискует называть только первую половину – Баллен де Ла Моль.

Что говорить, в наши дни это звучало несколько необычно. <…> встречая эту фамилию, я представлял себе блестящую семью, словно воплощение в жизни строк:

Моряки старинных фамилий,

влюбленные в далекие горизонты,

пьющие вино в темных портах,

обнимая веселых иностранок…[885]

Частота цитирования стихов нарастает вместе с влюбленностью: в кульминационном эпизоде, первых прогулках с возлюбленной, подряд цитируются три стихотворения Кузмина в характерных контекстах. Приведем один из них:

Мы еще отлично прошлись по темнеющему городу. По поводу подобных ощущений можно сказать только словами того же автора:

Листья, цвет и ветка, —

Все заключено в одной почке…[886]

Всего стихотворения Кузмина упоминаются в небольшой повести 11 раз. Постепенно автобиографический герой Ракова сам начинает сочинять для своей возлюбленной: «Для книжки „Сентиментальное воспитание“ подкапливались стишки – плохие, но их единственной целью было заставить Ирину разочек улыбнуться»[887]. Словно оправдываясь за свои неумелые поэтические опыты, включенные в повесть, автор помещает эпизод оценки своих стихотворений «покойным NN» – раскрывая зашифрованное имя несколькими абзацами ниже: «Я помню, как Кузмин сам объяснял конец одного довольно-таки непонятного стихотворения»[888]. За Кузминым в художественном пространстве Les Promenades dans Les Environs de L’Amour остается безусловное право на поэтическое выражение любовного чувства.

В повести Петрова, также выстроенной в форме дневника, стихотворения Кузмина не цитируются прямо. Но сама ситуация – проекция влюбленности в медсестру Веру на историю XVIII века – отсылает к стилизациям Кузмина и к его образу[889], а название – к кузминскому рондо 1909 года «Надпись на книге». Сюжетная ситуация повести, игровое погружение героя в книжный XVIII век, отчасти задана началом стихотворения Кузмина «Конец второго тома» (1922):